— Я и не притронусь к ним теперь. Заберите их сейчас же, не желаю больше видеть ни их, ни вас.
Деморуз озирался, затравленный и обескураженный Вдруг он протянул часы жандарму. Жест этот выглядел столь же глупым, сколь и неожиданным.
— Вы пытаетесь дать мне взятку, дядя Альберт? — спросил жандарм холодно. — Я ведь, знаете ли, при исполнении…
Деморуз в отчаянии протянул часы мосье Петисьону, тот отмахнулся с раздражением.
— У меня уже столько часов, не знаю, куда девать их, — сказал он, — и получше, чем эти.
— Ну хорошо! — вскричал Деморуз, его вдруг осенило: — Вот что я вам скажу. Я отошлю их назад этой итальянке и укажу на конверте характер вложения и стоимость. Именно так и сделаю! А вы, черт возьми, выкручивайтесь как угодно!
— Вы удовлетворены последним предложением, мосье? — спросил жандарм Петисьона.
Честно говоря, Петисьон был несколько разочарован этим внезапным фейерверком великодушия. Он не ожидал ничего подобного, поскольку в сфере банковских операций такое не случается.
— Что ж, решение, я полагаю, разумно, — ответил он, — хотя остается безнаказанным совершенно очевидное намерение мошенническим образом обмануть домашнюю прислугу. И не возьми я все дело в свои руки, мы столкнулись бы сегодня со злостным проявлением социальной несправедливости.
— Сколько вы платите своей итальянке? — поинтересовался Деморуз, иронически выпучив глаза.
— Это, я полагаю, не ваше дело, — резко ответил Петисьон.
— Почему бы и не мое, раз уж мы заговорили о социальной справедливости, — продолжал Деморуз. — Надеюсь только, она получает у вас побольше, чем те жалкие гроши, что вы платите моей жене. Шесть франков в час! От самого прямо смердит богатством, он купается в деньгах, а платит меньше всех в этой чертовой деревне! Ну, а жена моя далеко не в лучшей форме. Так что полегче насчет социальной справедливости, сударь! Полегче!
Петисьон побагровел от гнева.
Ему на выручку пришел Кнусперли:
— Шесть франков в час? Значит, твоей несчастной жене пришлось работать больше шести с половиной часов, чтобы ты мог купить себе эти часы? Сам бы уж лучше помолчал насчет социальной справедливости, Альберт.
— Назовешь меня еще раз по имени — убью! Для тебя я мосье Деморуз, слышишь, подонок!
Жандарм растащил их и за шиворот отволок Деморуза домой, спотыкаясь, но ни на миг не ослабляя профессиональной хватки. Вечером Деморуз мертвецки напился. В сердце его бурлило злобное отчаяние. Возненавидев всех на свете, он ударил жену и пил свой «Lie» прямо из горлышка. Перед его рубахи весь вымок, так как он то и дело проносил бутылку мимо рта. Когда жена поставила перед ним еду, он швырнул все в другой конец комнаты. Потом закурил зловонную сигару, от которой его тут же начало мутить, и он выкинул ее в окно. Окурок угодил в кучу соломы, она скоро начала тлеть и, несмотря на холод, загорелась. Первой почуяла запах гари мадам Деморуз и вылетела за дверь с ведром воды, но ветер отнес клочья горящей соломы к стенам старого амбара, и их разом охватило пламя. Местные пожарные, все до единого — добровольцы, явились к месту событий, когда амбар уже сгорел дотла. Им, как правило, никогда не удавалось поспеть вовремя, поскольку они старались непременно выезжать на пожары в полной форме и при всей амуниции. Оставалось лишь покинуть амбар на волю судьбы и набросать снежный вал перед стенами шале на случай, если переменится ветер.
Деморуз стоял, глядя на пожарище, с дьявольской миной на лице. Он пробормотал одно лишь слово «Кнусперли», облегчился прямо на тлеющие угли, взял из дровяного сарая топор и, шатаясь, побрел вниз в деревню. Там он разбил окно в лавке Кнусперли и не оказал ни малейшего сопротивления жандарму, явившемуся его арестовать.
Более или менее протрезвев на следующее утро, он отказался поверить, что Кнусперли не поджигал его амбара. «Он затаил на меня злобу за то, что я всем показал, кто он есть!» — без конца твердил Деморуз.
Кнусперли доказал, что во время пожара играл с родственниками в карты в кафе; но Деморуз утверждал, что родственники эти не могут не быть лгунами, приходясь родней Кнусперли. Он уверял даже, будто видел каких-то подозрительных типов, шнырявших в сумерках за окном, когда сам он наслаждался ужином, и припомнил, как говорил тогда жене: «Странно. Эти люди, что шастают там в темноте, похожи на родичей Кнусперли. Им вроде делать тут нечего».