Подходим, Ян меня нагоняет. Веселый, как всегда, зубы скалит.
— Это что,— спрашивает,— приют альпинистов?
Черт их знает, городских, может, действительно что новое объявилось?
— Не слыхал о таких,— отвечаю.— Секта, что ли, новая?
Гляжу, челюсть у него отвалилась, промямлил что-то, отстал. И со своими: бу-бу-бу... Тихонько, чтоб я не слышал.
В общем, что хочешь, то и думай. То ли одичал я напрочь, то ли эти ребята с луны свалились! Это раньше так говорили, еще до Свершения: с луны, мол, свалился! И сейчас говорят, хотя что это такое — поди, никто и не помнит. Мне дед рассказывал: раньше по ночам в сфере такая хреновина круглая висела, вроде фонаря. Светила немножко. Полезная штука, сейчас-то ночью хоть глаз выколи!
В воротах сам отец Тибор встречает, все такой же тощий, маленький, головастый. Поседел, правда, и бороденка совсем козлиной стала, но ничего, крепенький еще. Он меня помнил, мы здесь с дедом не раз бывали.
Кланяюсь, говорю, что положено. Вижу, отец Тибор глазенки свои вытаращил — ну, ясно, Лоту увидел. Здесь, наверное, с Первого свершения женщин не бывало. Остальные монахи тоже повылазили, бородами трясут, пялятся, хрычи старые.
Дернул я старика — мол, торопимся, отче, не откажи бедным путникам... и так далее. Обычаи-то, спасибо деду, знаю.
Повели в трапезную. Здесь ничего не изменилось: каменные закопченные стены, очаг, длинный выскобленный стол; по углам гермы с ликами древневерских богов, вернее, святых — бог у них, у древневеров, один.
А вот с едой у монахов совсем худо стало. Вынесли нам по миске ячменной каши да по кружке кипятка. И все. А каши-то всего на донышке. Видать, обнищали монахи, раньше-то их местные подкармливали — и на гостей хватало.
В один миг очистил я свою миску, за кипяток принялся; что ел, что не ел... С такой жратвой нас серебристые в два счета сцапают. А друзья май, смотрю, в мисках лениво поковырялись, отодвигают — не нравится, значит. Лота какой-то мешочек раскрывает, там разноцветные горошинки — много, и мне протягивает парочку.
— Съешь,— говорит,— это вкусно! — И сама грызет, как леденец.
Ну, разжевал я, съел. Сладкие, вроде сахара, да что толку? Лучше бы хлеба предложили, вон у мордатого рюкзачище какой, неужто жратвой не запаслись?!
Отец Тибор напротив присел, руки к груди впалой прижал, глазки так и бегают. Видать, чешется у него язык, но молчит, крепится. Это у них строго: ни о чем гостей не спрашивать.
Допил я кипяток, и такое у меня ощущение, что сыт. Вот хоть режь — сыт! Будто до отвала наелся и не какой-нибудь там пресной каши, а мяса сочного, со сковороды. Даже привкус во рту — как, бывало, в праздники, когда раздавали жертвенное мясо. Минуту назад живот к кишкам прирос, быка бы съел, ей-богу,— и на тебе, сыт! Неужто в тех горошинах дело?
Лота, смотрю, улыбается, в глазах — лукавые искорки. Ну, чудеса! Совсем мы тут в горах одичали, в столице вон какие штуковины в ходу, а мы и слыхом не слыхивали. И вот что интересно: усталости словно не бывало! Это после всего, что сегодня было! М-да... Короче, самое время ноги уносить.
Тут отец Тибор не выдержал, рот свой беззубый раскрыл, глазенки круглые, любопытные.
— Удивляюсь я на ваш,— шамкает.— Одеты вы больно легко. Нынче на тропе шнега по пояс, уш не жнаю, пройдете ли?
Насчет одежды — это он точно, жидковато мы одеты, не для гор.
— Круглый год шнега не тают,— продолжает старик,— раньше такого не было. Прогневался господь, ай, прогневался!
— А скажите, папаша,— вдруг встревает Ян,— когда у вас это началось?.. Ну, похолодание?.. Вы не могли бы точно припомнить?
Отец Тибор аж поперхнулся, глаза вытаращил. Еще бы: кто ж к монахам так обращается? Ну дает конопатый, где его только воспитывали! И на кой ему это знать?..
— Отчего ж не припомнить,— продолжает старец смиренно.— У нас хроники, почитай, со Дня швершения. Все там записано... Ешли юноша интерешуется...
В общем, не успел я и слова вымолвить, как монахи — рады стараться — тащат на стол свои хроники: стопу здоровенных книжищ, обшитых кожей. А самые старые еще в пластиковых переплетах, я таких и не видел никогда.