— Я вылечу тебя! Я умею…
— Чуть позже. Сначала сателлит. Надо успеть. Ты прости, малыш… можно, я сперва закончу. А потом уж ты позовешь своих. Посмотришь, кстати, как работают с этой штукой. А то я могу не успеть, понимаешь? Договорились?
— Договорились, — медленно ответил мальчик.
— Вот и хорошо. Знаешь, в машине у меня термос с кофе…
Он не успел закончить фразу. Мальчик вскочил и опрометью кинулся вон — крик профессора догнал его уже в дверях:
— Стой!!
Мальчик обернулся, поскользнувшись на бумажной ленте:
— Что?
— К черту!.. — выдохнул профессор. — Страшно стало. Мало ли кто там еще… Будь здесь. — Мальчик хотел что-то сказать, но профессор поспешно добавил: — Да и пить-то, в сущности, нельзя. Выльется. Лучше принеси автомат, возьми у кого-нибудь. Если не… трудно. Стрелять я в случае чего смогу.
— Я тоже смогу, — жестко сказал мальчик, идя назад. Шелестели, проминаясь, ленты под ногами. Профессор улыбнулся.
— Тогда принеси два.
С ненавистью, словно присохшие нечистоты, мальчик стряхнул с автомата цепляющиеся за него отдельные руки. Порознь они шлепнулись в мягкие вороха.
— Я послежу за дверью, пока ты работаешь, — сказал мальчик, нагибаясь над другим автоматом.
— Хорошо. Потом поменяемся, — профессор опять скосил глаза на часы. — Еще минут семь.
Помолчали. Мальчик пристроил автоматы на крупном обломке, за которым можно было укрыться. С дробным шумом, особенно резким в тишине, раскатился щебень. Профессор жевал губы, глаза его были полузакрыты. Потом чуть тряхнул головой.
— А, нормально. Успеем.
Мальчик полулежал в своей засаде, опершись локтем на обломок и не сводя глаз со входа.
— Знаешь, — сказал профессор, с нежностью глядя ему в затылок, — я так привык работать в спешке, что иначе уже не могу. Всегда дергали — то враги, то друзья… А между семьями как разрывался!.. Всегда ощущение — есть два свободных часа, надо что-то слепить, потом ведь буду занят. Главное, мне самому так казалось: наука — подумаешь, формулой больше, формулой меньше… а дело — там, где живым людям что-то нужно. Поэтому, наверное, так и не сделал ничего глубокого. Всегда хотел. Но так и не сделал, — с глухой, уже почти улетевшей горечью повторил он. — Когда вдруг оказывалось, что я ничего не должен и никуда не спешу, я мог только смотреть в потолок и думать: ах, как я устал… — он облизнул губы, кожа на них свисала белесыми сухими лохмотьями. Улыбнулся: — Я это к тому, что осколок — как раз то, что мне надо, чтобы за четверть часа качественно сделать двухдневную работу.
Мальчик распахнутыми глазами коротко оглянулся на него и снова уставился в темный проем. Он очень боялся пропустить. Очень боялся упустить момент, когда, нажав на спусковой крючок, сможет наконец сделать что-то хорошее.
— Они же все равно погибнут, — несмело сказал он.
— А вдруг нет? — ответил профессор.
Мальчик опять покосился на него. И опять отвел взгляд.
— Скажи, — жадно спросил он, стиснув приклад так, что на побелевших запястьях проступили голубые вены. — Ты всегда чувствовал, что все чужое? Всегда?
Профессор глянул на часы и шевельнулся, попытавшись встать. Коротко застонал и обмяк.
— Пожалуй, — ответил он, чуть задыхаясь. Опять напрягся и опять обмяк. — Иногда… иногда забывал. Когда любил. Помоги мне взгромоздиться, пожалуйста, — смущенно попросил он.
Лимонно-желтая луна стояла в небе, набросив на пустыню исчезающе тонкое покрывало прозрачного света, и мальчик не зажигал фар. Закусив губу, он вел машину поверх промерзших теней, а когда делалось невмоготу, останавливался и плакал.
Возле дома он не выдержал. Спрыгнул на землю, увидел темный контур знакомого строения, из которого, ничего еще не зная и не чувствуя, вышел так недавно, — и весь этот взорванный день снова встал дыбом в его сердце. Он рухнул как подкошенный; судороги стыда и боли колотили его об заиндевелый песок, плотный, как сухая кость. «Я плохой!!» — кричал он, захлебываясь слезами, и пытался отбить руки об песок, но вместо смерзшегося наждака ладони нескончаемо ощущали замирающую дрожь тела того, кто дважды его здесь спас, кого он подставил под удар и убил, бросившись наутек в свой светлый мир.
Он затих, когда луна коснулась горизонта. Вытянулся, глядя в расстрелянное звездами небо. Морозная ночь не издавала ни звука. Она все проглотила. Ничего не менялось. Ничего не изменилось тогда, когда он вспомнил. И ничего не изменилось теперь, когда он ожил.