Он повернул голову. Мороз пробирал. Но мальчик лежал и смотрел на созвездие, которое здесь называли Корзиной Цветов. Слабенькая звездочка теплилась и мерцала там, почти теряясь в страшном блеске плывущего неподалеку красного гиганта. И там же, чуть выше, по нескольку раз в ночь пробегала юркая, как крыса, искра сателлита. Теперь минуты могли, как жвачка, чавкать сколько угодно — сателлит не появлялся.
Вот что изменилось. Все-таки что-то меняется.
Мальчик поднялся и, чуть пошатываясь, побрел к дому.
Он вошел и ощутил присутствие. Остановился у порога.
Зажег свечу.
Проступила комната. Расплющенный стол. Выбитое окно. Остатки книг, собранные в развалинах и аккуратно расставленные вдоль уцелевших стен. Девочка. Сжавшись, она сидела в углу и смотрела на него мерцающими стеклами противогаза.
Секунду он вглядывался, как бы не узнавая. Потом подошел ближе. Устало спросил:
— Откуда ты?
— Это ты кричал так страшно? — спросила она.
И тогда, ощутив вдруг, что ему, кроме нее, некому рассказать о том, что ему открылось, о главном, которое он понял наконец, он проговорил:
— Я плохой.
Она помедлила, а потом проговорила едва слышно, не столько спрашивая, сколько утверждая:
— Ты мне не рад?
Он задохнулся. Это снова было как удар. Она говорила о своем главном. О том, о чем не с кем было говорить ей. О том, что заставило ее бросить все, помогло неведомо как ускользнуть из бункера, гнало через пустыню, двадцать километров через сумеречную ледяную пустыню, поперек крысиных троп, мимо крысиных городов… О том, что, быть может, спасло ее на этом пути.
О том, благодаря чему он не был теперь один. Это было не его главное, совсем другое главное, он даже не очень понимал, что это главное собой представляет, — но он готов был пасть ниц перед ним и драться за него.
И оттого он должен был отступить. Оттого, что он все это понимал, и оттого, что все-таки был сильнее, он ответил ей правду о ее главном, оставив правду о своем главном для себя:
— Я тебе очень рад.
— Смотри, — насупившись, сказала она, будто предупреждая его о чем-то неприятном. — У меня никого, кроме тебя, нет.
— У меня теперь тоже нет.
Она порывисто вздохнула внутри своей маски — узенькие плечи судорожно поднялись и опустились.
— Вот, — сказала она и вдруг резко, обеими руками, стянула с головы противогаз. По плечам рассыпались темные волосы. Исподлобья глянула на мальчика робко и гордо.
— Ты с ума сошла… Тебе нельзя, здесь все излучает!
— Подумаешь! — совсем решившись, она швырнула противогаз — тот мягко шлепнул резиной о дерево где-то в темноте — и глубоко, с удовольствием почти демонстративным, но искренним, вдохнула морозный воздух, — Хочу, чтобы ты меня видел, — призналась она. — И все равно меня днем должны были убить.
— О чем ты? — тихо спросил он.
Она внимательно посмотрела ему в лицо.
— Ты стал другой. Совсем… совсем… — не смогла подобрать слова и только снова порывисто вздохнула.
— Почему тебя должны были убить?
— Потому что я же должна была встать и пойти за тобой. Получилось же, что вроде как я тебя заманила. Надо было, чтоб меня убили… Очень хотела встать. А сама реву и не могу подняться, руки-ноги отнялись. Так страшно, когда стреляют.
— Да, — медленно проговорил он, — страшно.
— Ты тоже знаешь? — вскинулась она. — Страшнее этого ничего нет, правда?
«Есть», — подумал он, но смолчал, глубоко дыша и сосредоточиваясь. Он уже знал, что будет делать. И только очень тосковал, что опять может не получиться. И хотя это было бы вполне естественным — он так устал за день, он совершенно измотался, пытаясь спасти отца, — ему было плевать на все объяснения поражения. Ему была нужна победа.
— Как хорошо, что ты тоже знаешь! Хорошо знать что-то вместе, да? Ты когда говорил в школе, я чуть с ума не сошла. Со мной никогда-никогда такого не было. Вдруг поняла, что ты так все мое понимаешь, что… без тебя меня и нет! — Она звенела, словно камень свалился у нее с души, словно было неважным то, что она начала умирать и каждый вздох убивает и убивает ее, — она отдавалась, открывалась ему, рассказывала сны, рассказывала, какое мороженое больше всего любила до войны, рассказывала про самых смешных из тетенькиных посетителей и сама смеялась, вспоминая, а он слушал и набирался сил.
А потом проговорил: