Сызмала я боялась Георгия Викторовича, к умывальнику мимо его двери бежала на цыпочках. Георгий Викторович выходил из комнаты, молча смотрел вслед. Позже, когда я, вероятно, доросла до всамделишного человеческого возраста, в нем проснулся ко мне интерес. Однажды я вела по коридору куклу, раскачивала ее влево-вправо, наклоняла вперед, и она угловато выбрасывала перед собой то одну прямую ногу, то другую. Довольно-таки призрачная иллюзия ходьбы. Особенно на взгляд художника. Фогель вздохнул, присел на корточки, по-птичьи склонил голову набок:
— Больно ей ходить. Не учили ее.
Я серьезно возразила:
— Просто она ленивая.
Он медленно, по складам, распрямился:
— Надо ж! У детей те же проблемы, что и у взрослых. Пойдешь со мной в Гостиный?
Мы неторопливо шли по городу, и Фогель рассказывал, как в Варфоломеевскую ночь далекий предок его, гугенот, спасался от резни под пышными юбками знатной дамы. Подметая мостовую, дама величественно плыла по бульвару, а предок бежал на четвереньках у ее ног, пока оба таким образом не оказались в гавани на корабле. Поселились в Германии, где непонятную местным жителям французскую фамилию ему переменили на Фогель — за то, что он как птица прилетел с моря без денег и без вещей. Внуки или правнуки того первого Фогеля перебрались в Россию. Во всяком случае, прадед Георгия Викторовича дрался с Наполеоном уже в качестве русского генерала…
К Гостиному двору мы подошли со стороны Перинной линии. Под колоннами универмага и на кусочке улицы тихо замерла огромная толпа. На очередь было не похоже: никто ни о чем не расспрашивал, не волновался, все молча тянули шеи вперед. Фогель крепко стиснул мое плечо и, ни на кого не обращая внимания, подтолкнул к проему между колоннами. Я думала, начнутся ругань и крики, сгорбилась. Но толкаться не пришлось. Люди узнали Георгия Викторовича и почтительно расступились, освобождая проход до самой витрины. Мы шли по коридору молчания — еле слышно шептались о чем-то лишь в дальних, невидимых рядах.
Сначала я решила, какая-нибудь магазинная тетенька моет стекло. И сразу же поняла, что это ерунда, незачем бы ей догола раздеваться. Тетенька приподнялась на цыпочки и снимала с гвоздя передник. То есть гвоздь был воображаемый, его на самом деле не существовало, а передник был самый натуральный и подхвачен в последний момент, когда, казалось, вот-вот упадет, уже ничто его не удержит. Передник был до того вещественный, бросающийся в глаза, что хотелось бежать и немедленно его раздобывать, без него немыслимо было дальше жить.
Мне теперь трудно отделить то, что наслоилось на первое впечатление. Потом много говорили о дерзкой попытке Фогеля слить в композицию обнаженное тело и демонстрируемую ткань: открытый манекен так естественно стоял, почти двигался, что зритель невольно ему подыгрывал, словно тоже уже ничего иного не видел. Манекен фокусировал внимание, брал зрителя в плен, соучаствовал и сочувствовал в желании приобрести. И в то же время как-то заново подчеркивал, переосмысливал красоту человеческого тела. Конечно, тогда у меня никаких таких слов не было. Я стояла без цели и без мнения — оглушенная, растерянная, по-своему защищенная категоричностью неполных восьми лет от того вторжения в душу, которое сегодня, в моем веке, теледиктор назвал квазижизнью…
Я немало на своем веку перевидала манекенов. Розовенькие, гладенькие, глупенькие — лизать их хочется, как помадку. Я уже догадалась, что тетенька в витрине никакая вовсе не тетенька, а как бы живая кукла. Если честно, то даже непонятно, отчего она мне сперва показалась человеком? Тело у нее заметно искусственное — ненатурально длинное и гибкое, каким его любил изображать Модильяни, с манерой которого я и познакомилась, подружившись с Георгием Викторовичем. Как я теперь понимаю, художнику мало было мнения всей собравшейся на Перинной линии толпы, он выставил свою работу на суд не искушенной в искусстве девчонки! Добро бы мне выпало судить привычные по музеям картину, скульптуру, на худой конец — немудрящую рекламу. А то ведь ни то, ни другое, ни третье. Вернее, как раз и то, и другое, и третье. Лицо рекламной девы за стеклом было не такое красиво-кукольное, как у обычных манекенов, а скуластое, не очень правильное, потому — особенно живое. И кожа не вощеная, а чуть-чуть в пупырышках. И глаза с дрожащей искоркой, а не голубая лакированная пустота. Для меня в этой большой кукле-некукле таинственным образом смешались жизнь и нежизнь.