— Голый натурализм! — поправила Галя Николаевна.
— Бросьте, сатирики. Можно учить человека, чего ему не делать. А можно — каким ему быть. По Гориным фигурам люди будут учиться осанке. Пройдет человек — и всем, кто на него посмотрит, сделается радостно.
Снечкин взял на изготовку трость и, согнутый, заковылял по комнате, опровергая собственные слова. Но смешно никому не стало, даже мне.
— Для этого школы грации есть, — миролюбиво заметил Калюжный.
— Гимнастика и фигурное катание! — подхватила Галя Николаевна.
— Давайте-ка за стол, там договорим, — пригласил Фогель.
Все загремели стульями, усаживаясь. Галя Николаевна, собрав чашки в кружок, разливала чай. Калюжный тянулся через стол к Глумову. Я с грустью направилась к двери.
— Погоди, Нюта, — остановил меня Фогель, — нехорошо уходить, когда может понадобиться твоя помощь. Садись тоже, тут для тебя шоколадка припасена. — Из вазы с печеньем он извлек плитку «Золотого якоря», протянул мне. — Совсем вы меня, друзья, захвалили. А мне всего-навсего повезло на хороший материал наткнуться. И то вот с его помощью.
Георгий Викторович положил руку на плечо Снечкина.
— Вспененная пропилаза, ничего особенного, — отмахнулся тот.
— Э нет, не скромничай, друг Боренька. У твоей пропилазы упругость как у человеческой мышцы. И теплота. Я в ней каждую жилку понимаю.
— Вы мне про материал не толкуйте! — рассердился Глумов. — Мрамор куда теплее, все знают. А когда я перенес в мрамор одну твою фигуру, мне стало стыдно собственной беспомощности. Хотя меня новичком не назовешь.
— Знать бы, чем «коханка» людей прельщает… — Фогель задумчиво прихлебнул из блюдца. Он всегда пил из блюдца, считая это своей единственной уступкой обывательскому представлению об уюте. — Боюсь я шумной гласности и дешевых эффектов — ажиотаж всегда попахивает подделкой.
— А если народ интуитивно чувствует настоящее? — грея в ладонях широкую мельхиоровую рюмку, спросил Глумов.
— Почему ж тогда меня шельмуют те, кому в таких вещах положено разбираться?
— Если выступают против, то или сами отстали, или завидуют! — впервые за вечер, а потому чересчур громко осмелилась высказаться я.
— Смотри, как все просто! — восхитился Калюжный. — Может, и искать ничего не нужно, все давно на поверхности? Ай да пигалица!
Я не знаю, что на меня нашло, что я вмешалась во взрослый разговор. К этому времени мы уже много где с Фогелем побывали. Он научил меня кое в чем сомневаться, кое-что понимать. Я чувствовала, Георгий Викторович и дальше будет изводить всех причитаниями, а остальные — наперебой его утешать. Вечный предмет их споров — подделываться ли автору под толпу или толпу поднимать до себя! Я лично считала и считаю, что искреннее само найдет дорогу к сердцам, никто не в силах с ним бороться.
«Коханка» часто не давала мне ночью спать. Сядет в изголовье — и раскачивается, и напевает что-то грустное. Слов не разобрать, но ошибиться невозможно, явно тоскует. Разлеплю глаза — никого. И все равно, чувствую, сидит. Ну, то, что в изголовье, — понятно. Так ее Фогель однажды в витрине усадил: на краешке кровати, одна нога разута, другой тапочку нащупывает. Из других позиций мне запомнилось, как она бежит с халатиком под мышкой, точно набросить на себя не успела; как, отодвинув занавеску, выглядывает на улицу, то есть на нас. Не имею представления, по какому принципу Фогель отбирал для «коханки» движения. Да, по-моему, он и сам тоже не имел. Потому что однажды признался:
— Знаешь, она меня по воскресеньям ждет. Постоишь перед ней ночку, сигареткой подымишь — к утру готово. Выставишь, как она хочет, декорации поменяешь, — на неделю успокоится…
Георгий Викторович много раз внушал мне, что основной принцип работы художника — это план, соразмерность, композиция. И вдруг какие-то ночные озарения. Однажды и Калюжный, спускаясь от нас, пожаловался на лестнице Глумову:
— Гор пугает меня своей одержимостью. Вы не поверите, он творит по наитию. Я тут подговорил ребят с телевидения установить в витрине камеру.
— Как вы могли, Миша?
— А что прикажете делать, ежели при перестройке своей «коханки» он никого к себе не подпускает?
— Какой-то нечестный, воровской прием.
— Не волнуйтесь, сенсации не получилось. За всю ночь он к ней даже не приблизился. Ходил. Курил. Теребил углы воротника. А уже под утро сорвался с места, подскочил к манекену, несколько точных прикосновений — колени, локти, плечи, голова — и пожалуйста вам, новая позиция. Только что «коханка» сидела на кровати, отбросив простыню, а уже лежит ничком, зарыв лицо в подушку. Помните ту Горину наводящую тоску композицию «Тревожный сон»? Может, вы видели у него предварительные наброски, эскизы? То-то же. И никто не видел. Я думаю, их просто не существует, вот в чем парадокс. Непостижимо!