Экки помедлил, глядя в ослепшие экраны. Шумно потер кулаком нос. И неспешно смел яичную скорлупу в открывшийся посреди стола зев мусоропровода, в соседнюю горловину запихнул кучей грязную посуду. Стол сложился гармошкой и исчез в стене. Псевдоживая трава газона зашевелилась, поглощая незримые крошки.
До работы оставалось минуты четыре, не больше. Поболтать с Лолой он, к сожалению, не успеет, а просто сказать ей доброе утро как раз времени хватит.
— Лола, к тебе можно? — спросил он, соединяясь, но не зажигая изображения.
— Конечно, Экки. Я тут.
Ох, Лолка! «Я тут!» Как будто можно куда-нибудь выйти. Да ведь если верить Игорюхе Дроздовскому, каюты же по индивидуальной мерке строятся. За пределы жилища только инзор и заглядывает, остальная часть корабля известна каждому скорее вприглядку, чем на ощупь. А она — «Я тут!». Живучи в языке эти привычки. Уж четыреста лет в звездолете ни неба, ни снега, а Руженкина дразнилка «ротом ровит» передается себе из поколения в поколение и никому не кажется бессмысленной…
Лола у рабочей ниши орудовала сразу двумя пинцетами. Перед ней скользила конвейерная лента с широкими кюветами в четыре ряда, а в кюветах — дальняя родственница хлореллы из регенерационно-пищевых камер корабля. Руки Лоты двигались споро, слаженно — прищипывали, прореживали, отсаживали пустоплод, отбирали стебли на анализ. Посмотришь на летающие Лолкины пальцы — пустяковая работенка, однако же ни один автомат не справляется.
— Привет, Экки. Как от тебя кофе пахнет! А я сегодня какао заказывала.
— А я зато ночью на мамонте катался. Родий такой чудной сон подсунул…
Он опомнился и прикусил язык. У Лолы не было ни братьев, ни сестер — отец ее смертельно облучился, когда ей было полтора года. Конечно, у нее есть мать, и он, Экки, но родной брат тоже бы не помешал, хотя бы младший. В роли старшего Лолкиного брата Экки не мог допустить, чтобы ей было плохо.
— Не огорчайся, Ло. Считай, эта капсула уже твоя. А еще… Хочешь, я для тебя свой сон придумаю?
Лола кивнула и нечаянно задела локтем край кюветы. Кювета опрокинулась, по конвейеру поплыли пласты неохлореллы.
— Ну вот. Все из-за тебя! — Досадливо прикусив губу, Лола принялась за уборку. — Разве с тобой по-человечески поработаешь?
— Прости, — тихо сказал Экки, закладывая капсулу в приемник пневмопочты и набирая Лолин адрес. Радость дарить немного поубавилась.
— Ладно, я не сержусь. — Девочка великодушно улыбнулась. — А правда, когда мы поженимся, сны у нас будут общие?
— Правда. Только это еще не скоро будет…
— Скорей бы уж, а то скучно одной.
— Родик говорит, на Новой Земле каждый получит по целых две комнаты, представляешь? Правда, мы уже старенькими будем, лет по тридцать стукнет.
— Знаешь, Экки, только ты никому не говори. Мне надоели стены. Днем стены, ночью стены, я их прямо видеть не могу, давят.
— Что ты, Ло. Они же разные.
— Уж и разные. Инзор, бытовка да картина — вот и все разнообразие.
Экки не любил такую Лолу — ворчливую, взрослую. Лучше, когда она хохочет. Ух, как это у нее получается! Вообще-то Лолка веселая. И умеет, не отрываясь от конвейера, болтать в рабочие часы. Он так не может, ему нужно видеть того, с кем разговариваешь. Когда руки заняты и глаза, то и языку свободы нет…
В каюте Экки звякнул звонок. Пора и ему браться за дело.
— Я пошел. После работы загляну, хорошо?
— Конечно, чего спрашиваешь?
Из стены выдавился монтажный столик. Экки взял в руки заготовку блока, нацелил точечный паяльник.
Дядя Анвар говорит, что математиком и музыкантом Экки точно не бывать: у тех и у других если до шести лет талант не прорежется, то не прорежется никогда. Зато руки у него — первый класс. Блоки, которые он монтирует, поют. Он и мыслей не тратит, каким боком модуль повернуть, поэтому вон сколько передумать успевает. О своих. О Лоле. Об Аламаке. О Старой Земле, до которой отсюда четыреста лет, и о немыслимых просторах будущего дома. Экки, Лола, Игорюха — это уже пятнадцатое поколение в звездолете. Они Земли (Старой Земли!) не знают. Да уже, пожалуй, и не любят по-настоящему — как можно любить то, что знаешь только по слайдам да голографическим фильмам? Зато они любят свои картины, хоть и срисованные по памяти с родной планеты, но больше все-таки изображающие их будущий мир с Аламаком вместо солнца.
Художником всех картин в каютах был прапрадед Экки — Рамон Раменьи. С помощью света и красок предок заключил в четырехугольную раму между инзором, бытовкой, полом и потолком целый похищенный у природы мир, уменьшенный до размеров стены.