Из окна была видна площадь — полукруг деревянных лотков и утоптанное пространство в центре. Стояли мичано с желтыми нашивками, а перед ними — трое стариков в праздничных синих пекештах. И еще одна пекешта лежала на земле. Высокий человек, обвешанный аппаратами, отходил, приседал, пятился, поднося к лицу камеру, похожую на автомат, но короче и толще.
— Корреспонденсо, — сказал он сквозь зубы.
Опять положил винтовку на подоконник. Винтовка весила тонну, руки больше не дрожали. Он выстрелил в шевелящиеся тени. Выстрел булькнул очень тихо. Он не видел, попал он или нет, и выстрелил еще раз. Тут же смертельный дождь заколотил по стенам. Горячая капля ударила в плечо. Он услышал слабые крики и понял, что к нему бегут. У него оставался еще один патрон. Он ничего не видел, что-то произошло с глазами. Он просунул каменную винтовку вперед и потянул за спуск. А когда они добежали до него, то он был уже мертв.
Корреспондент сказал:
— Дети — это всегда трогательно. Наши добрые граждане прослезятся, увидев детей, и начнут обрывать телефоны своим конгрессменам, требуя срочной помощи.
Шарья попытался спрятаться, но жестокие пальцы ухватили его за ухо, больно смяли и вытащили из толпы.
— Маленький разбойник, как он вас ненавидит, капрал…
Корреспондент был высокий, на паутинных ножках, между которыми перекатывался круглый живот. Будто кузнечик.
— Одевайтесь! — капрал швырнул старикам праздничные пекешты.
Старый Ория, помедлив, натянул синий балахон. Глядя на него, надели и остальные.
Испуганная женщина подала железный лист со свежими, еще дымящимися бакарами. Противоестественный запах хлеба ударил в ноздри. Капрал переложил лепешки на расписное глиняное блюдо и накрыл веткой мирта.
— Ты преподнесешь мне это, — отчеканивая каждую букву, сказал он. — И не забудь, что ты должен улыбаться, падаль…
Старый Ория даже не согнул рук, чтобы взять.
Тогда капрал, не удивляясь, позвал:
— Сафар!
Один из солдат картинно вытянулся и щелкнул каблуками. Они бросили Орию на землю и положили под правую ногу чурбан, и Сафар прыгнул на эту ногу. Мокрый треск раздался на площади. Заскулили старухи в задних рядах. Солдаты перетащили чурбан под левую ногу. Старый Ория замычал, прокусив губу, и по сморщенному лицу его потекли слезы. Они работали споро и быстро. Это была все старая гвардия, прошедшая многолетнюю муштру в столице, — легионы смерти. Сафар наступил на волосы и, блеснув узким ножом, вырезал «сигфу». Осклабился перед камерой, держа этот кусочек в щепоти.
— Уникальные кадры, — волнуясь, сказал корреспондент. — Перережь ему горло, я дам тебе пять долларов.
Старый Ория дышал, как загнанная лошадь. Сафар наклонился и черкнул ножом по кадыку.
Старухи завыли в голос.
— Молчать! — приказал капрал, и плач был мгновенно задавлен. Он сунул блюдо старому Ларпе: — Улыбайся, шакал и сын шакала!
— Простите меня, люди, — сказал старый Ларпа. Взял блюдо. Руки его мелко дрожали.
— Я заставлю тебя жрать собственное дерьмо, — зловеще оскалясь, процедил капрал. — Ты подаешь их задом, ты оскорбляешь меня?!
Корреспондент махнул рукой.
— Наплевать… Никто не знает, где тут зад, а где перед. Наши граждане посмотрят на счастливые лица и увидят, как простой народ приветствует борцов против коммунистической тирании… Улыбайся, сволочь, — велел он старому Ларпе.
Ларпа улыбнулся, и улыбка его была похожа на гримасу.
На Шарью никто не смотрел. Он отступил на шаг, потом еще на шаг и вдруг, быстро повернувшись, побежал через площадь. Босые ноги стрекотали в пыли. За спиной его крикнули: «Назад! Стой, червяк!» Грохнул выстрел, сбоку распух небольшой фонтанчик, дома были уже близко — острый гвоздь воткнулся ему в спину пониже лопатки. Шарья упал, перекатился через голову, пополз — почему-то обратно — и застыл на половине движения, скрутившись, как прошлогодний лист.
— Никогда не видел, чтобы по детям, — сказал бледный корреспондент. Его подташнивало. — Странное ощущение вседозволенности…
Капрал равнодушно пожал плечами.