Некоторые кивали нашей хорватке, и она им отвечала также кивком. Как королева. Да-да, точь-в-точь как королева.
— О чем они поют? — спросил Тито, так как мы ничего не понимали.
— О море, о горах, об озерах, — ответила хорватка, — о нашей стране.
Она вышла с нами в коридор и достала из сумки телефон.
— Мой телефон, — сказала она, — он самой последней модели. И смотрите, к нему кожаный чехольчик. Итальянский дизайн. Сейчас он выключен, — сказала она. — Но в шесть часов я его снова включу.
И она покачала телефон, словно у нее на руках был младенец. Затем достала еще один чехол.
— Смотрите, это мой пейджер. Тоже последняя модель.
— Можно тебя поцеловать? — спросил вдруг Тито.
Она отступила на шаг назад.
— Куда? — спросила она. — Я должна вначале знать, в какое место.
— В щеку, — сказал Тито. — В щеку, под глазом.
Она громко высморкалась.
— Ну ладно, — согласилась она. — Если вам это доставит удовольствие. Но только один раз.
Мы поцеловали ее в указанное место.
Она посмотрела на часы. Они были у нее не на руке, а в сумке.
— Собственно, надо бы сейчас с вами пойти попробовать хорватскую кухню, но времени на это нет, и я отвезу вас домой.
Мы все пошли к машине.
— Я набила мозоли, — сказала она. — Эти туфли не приносят мне удачи.
В машине она их сняла.
— Чуть-чуть отдохнуть, — повторяла она, — совсем чуть-чуть отдохнуть.
Воздух был скорее желтый, чем голубой. И все из-за смога. Тито надел темные очки, те самые, красивые, которые он получил на свое девятнадцатилетие.
Мы оглянулись на хорватский клуб. Из двери на улицу продолжали выходить мужчины. Кто-то стоял и разговаривал возле входа.
— Вы когда-нибудь говорили женщине: «Сегодня поедем в Лас-Вегас, а завтра мы с тобой поженимся»?
Мы отрицательно покачали головой, а Поль спросил:
— А тебе такое когда-нибудь говорили?
— О да, — ответила она, — о да-а-а! — И во второй раз это прозвучало протяжно, этому «да», казалось, не будет конца. Прозвучало так, словно она слышит это каждый день.
— И бриллианты обещали, и кольца, такие большие и тяжелые, что руки у меня в них станут как свинец. Только я не дурочка. Еще у меня была собака. Я ее очень любила. И ребенок у меня был.
Из клуба на улицу продолжали выходить люди.
— Но никто не знал об этом ребенке. Невозможно было догадаться, что я его жду. Вы только посмотрите, какая я стройная. Ничего не было заметно.
Она немного приподняла вверх блузку. Мы убедились, какая она стройная. Мы увидели ее пупок.
— Та моя подруга, которой потом плеснули в лицо аммиаком, мне тогда помогла. Вы когда-нибудь знали про такое?
Мы помотали головой.
— Ничего особенного тут нет, — продолжала она. — Вначале мы танцевали на дискотеке. Танцевать нужно как можно дольше. А потом мы пошли в туалет.
Она зажгла сигарету.
— А потом, — сказала она, — нужно найти мусорный бак. Только не маленький. Потому что ребенок тяжелый. Намного тяжелее, чем вы думаете. Намного тяжелее, чем теннисная бутса. И если засунуть его в маленький мусорный бак, то знаете, что будет? Мусорный бак потом будут выносить и подумают: «Какой он тяжелый! Что в нем такое? Может быть, слиток золота?» И начнут искать. Ребенка лучше положить в большой мусорный бак, самый большой из всех, какие только можно найти. В котором не будет заметно, что там ребенок. Его нужно засыпать сверху пищевыми отходами. Сделать ямку в пищевых отходах и положить его туда.
Она набрала в легкие воздух.
— И конечно, хорошенько помыть туалет, потому что остается кровь и всякое такое прочее. Лицо надо тоже хорошенько вымыть, смыть пот и размазавшуюся тушь, чтобы никто ничего не заметил.
— Да, — подтвердила она. — Именно так.
— А если ребенок заплачет? — спросил Тито.
— Он не заплачет.
— А если все же заплачет?
— Тогда нужно рукой заткнуть ему рот. И похоронить под пищевыми отходами. И тогда все будет позади. Никто не узнает, что он когда-то был. Тогда можно возвращаться назад на танцплощадку, и плясать, плясать, пока не вознесешься. Не вознесешься, как ангел. Как ангел, который все никак не может перестать танцевать.
Потом она отвезла нас домой, при этом всю дорогу молчала. Прежде чем выйти из машины, Тито спросил: