Арнон Грюнберг
День святого Антония
Повесть
Forget it, Jake, it’s Chinatown [1].
Если я привидение, то я, пожалуй, самое симпатичное привидение на свете.
Это первые слова, которые мы написали по-английски. Мы написали в жизни очень много слов, но все больше на родном языке, а на нем мало кто читает. Во всяком случае не те, кто мы бы хотели, чтобы их прочли. Например, хорватка Кристина. Мы бы хотели, чтобы наши слова прочли еще очень и очень многие. Чтобы никто не подумал, что мы писали их только для нее, ведь на самом деле это не так.
Мы, конечно, и раньше писали по-английски, например, сочинения, в которых нужно употребить не меньше десяти трудных слов из прошлого урока, списки неправильных глаголов или рассказы о знаменитых людях нашей родины. Ох уж эти рассказы о знаменитых людях нашей родины! Их возвращают тебе через три дня с помеченными красным ошибками на предлоги. К черту все эти предлоги!
Сейчас мы впервые пишем по-английски по-настоящему. Это будет не рассказ о знаменитом человеке нашей родины, и не список неправильных глаголов, и даже не сочинение, в котором нужно употребить не меньше десяти трудных слов из прошлого урока.
Мы хотели бы научиться говорить так, чтобы никто не спрашивал нас: «Откуда вы приехали?» или «Как давно вы здесь живете?» Мы не хотим спотыкаться о звуки и поэтому решили писать. Если ты пишешь, то уже не спотыкаешься о звуки. Можно путать прошедшее и будущее время, можно поставить предлог там, где по правилам должен стоять совсем другой предлог. Можно сделать ошибку в спряжении глагола, но спотыкаться о звуки уже не будешь. Голос на бумаге — это голос человека, к уголкам рта которого не приклеились крошки, который нечаянно не заговорил с набитым ртом, и по его голосу не догадаешься, что человек этот плохо побрился, а также никто не станет смотреть ему в зубы так откровенно нахально.
Зубы — это наше слабое место. У нас есть и другие слабые места, но в первую очередь нас выдают зубы. Мы уже очень давно не чистили зубов. У нас в голове совсем другие вещи, отнюдь не чистка зубов. У нас даже нет зубной щетки или зубной пасты. Ведь когда едва хватает денег на хлеб, кто побежит в супермаркет за зубной пастой?
Водитель грузовика сказал, что для женщин зубы — это не важно, главное — это какими их создал Бог. Нас Бог создал хорошо. Можно сказать, даже очень хорошо. Жаль только, что на бумаге не видно, как мы хорошо сложены. Если ты говоришь на бумаге, то уже не засунешь руки в карманы брюк и не прошвырнешься по улице, чтобы невзначай обернуться и запулить камешек под ноги красивой женщине, когда она будет проходить мимо.
В мире много красивых женщин — так придумал Бог. Со временем красивые женщины превращаются в уродливых — и это все из-за дьявола. Так считалось у нас в деревне. Дьявол превращает красивое в уродливое, живое в мертвое, и даже блестящее становится тусклым, если его коснется дьявол.
Зовут нас Поль и Тито Андино. Мне восемнадцать, а Тито девятнадцать. Нашу маму зовут Рафаэлла Андино. Мы родом из маленькой деревушки. Нелегально переправились через границу и только через четыре года смогли, наконец, расплатиться с теми, кто нас сюда привез. Своего отца мы помним плохо. Мама все отрицает, заговаривает нам зубы или молча слушает музыку и смотрит в окно, но мы-то знаем, что наш отец был бандитом. Его били не раз, потому что бандитов не любят. Он и нас колотил, и Рафаэллу, бывало, тоже, ведь если тебя часто бьют, то тебя и самого начинает тянуть в драку. Однажды ночью он влез в дом к мужику, который заранее положил рядом с кроватью дубинку из эвкалиптового дерева. Этот мужик очень разозлился на нашего отца. Он бил его по голове эвкалиптовой дубинкой до тех пор, пока голова у отца не раскололась. Это был самый грустный день в нашей жизни. Тито тогда было девять, ну, от силы десять лет.
Рафаэлла очень много плакала, ведь наш отец был любовью всей ее жизни. На похоронах она сказала, что любовь — это душистый цветок и в то же время колючка. Мы ничего не говорили. Она одела нас красиво. Тот дядька, который бил нашего отца по голове эвкалиптовой дубинкой, тоже был на похоронах, но, как и мы, ничего не говорил.
Люди, знавшие нашего отца, вспоминали, что он любил маисовый ликер. Все пили маисовый ликер, потому что он его любил. Ликер был в красных и желтых ведерках. Даже нам с Тито дали выпить. К концу поминок все напились. Одинокие мужчины подходили к Рафаэлле знакомиться. Конечно, не только одинокие, женатые тоже подходили знакомиться к Рафаэлле. «Для мужчин не имеет значения, женатые они или нет», — всегда повторяла наша мама.
По нашему мнению, нет ничего особенного в том, что папа был бандитом. Он стал бандитом, чтобы кормить нас. Мы спросили у того мужика с дубинкой, зачем он продолжал бить папу, когда тот уже лежал на полу и не шевелился. Он ответил, что на него словно что-то нашло. В тот год его четыре раза обворовали.
Сейчас, когда мы все это пишем, мы живем в Америке уже шесть лет, четыре месяца, две недели и один день.
Мама работает официанткой. Она была еще совсем юной, когда мы у нее родились, и поэтому неудивительно, что она и сейчас еще такая красивая. Если бы она не была нашей мамой, мы бы в нее влюбились.
Рафаэлла говорит: «Рано или поздно все мужчины дают тебе понять, что ты глупая и неприятная, к тому же страшная. Вначале, конечно, они этого не говорят, но рано или поздно этим все кончается».
Мы этого не понимаем. Если когда-нибудь мы полюбим женщину, мы будем давать ей понять, что она милая, умная и красивая. Да-да, так мы и будем делать. Если мы полюбим женщину, мы медленно обернемся и запулим камешек, чтобы он прикатился ей прямо под ноги. И когда она посмотрит на нас, мы воскликнем: «Хочешь прогуляться, милашка?» Вот как мы придумали! Но мы этого еще ни разу не испробовали. «Надо набраться терпения», — говорит Рафаэлла. Правда, она имеет в виду не камешки на дороге.
Мы часто бродим по улице, потому что дом у нас маленький, а мама занимает много места. Не потому, что она толстая, но когда она дома, то она заполняет собою все. Совсем рядом у нас игровая площадка: там горка, песочница, в которой водятся черви, и есть еще ржавые качели. По сторонам стоят четыре скамейки. Иногда на них сидят мамаши с детьми. Мы тоже сидим, курим сигареты и рассуждаем о жизни. О той, которая настанет, когда нам больше не придется развозить еду, то есть о настоящей жизни.
Когда Тито исполнялось девятнадцать, Рафаэлла подарила ему солнцезащитные очки, а мне обещала, что, когда мне стукнет девятнадцать, она мне тоже такие подарит. Поэтому у нас пока одни очки на двоих. Один день их ношу я, а на следующий — Тито. Мы всегда ходим в темных очках, даже если на улице идет дождь. Если мама нас бьет, мы даем ей сдачи. Конечно, иногда мы просто убегаем. Однажды у Тито повыдергивали волосы. Это сделали четыре девчонки. Они набросились на него и вчетвером стали тащить за волосы. Я ничего не мог сделать — их было четверо. Пришлось спрятаться за деревом. Мы небольшого роста, зато хорошо сложены, к тому же у нас широкие плечи. Но ведь не будешь драться с девчонками!
Тито крикнул им: «Эй, у вас там под юбками, конечно, ничего нет!» Ведь такое бывает: женщины порой выходят на улицу без ничего под юбкой. А те девчонки в ответ: «Идите сюда, сейчас узнаете, что у нас под юбками».
Мы медленно подошли к ним поближе. Когда мы оказались с ними нос к носу, они набросились вчетвером на Тито и повыдергивали ему волосы. Они просто рассвирепели, и все из-за такого пустяка! При этом кричали: «E…. вашу мать, грязные выродки!»
Люди на нашей улице живут некультурные.
Наш отец был главной любовью в жизни Рафаэллы. Но, как выяснилось, главная любовь ее жизни — вор. Любовь всей твоей жизни останется любовью всей твоей жизни, даже если она тебя дубасит и тянет из дому все, что плохо лежит. Для настоящей любви колотушки — все равно что трын-трава. Рафаэлла говорит, что в жизни есть лишь одна настоящая любовь и что все остальное — лишь подобие той первой, единственной, любви. И чем дальше, тем копия хуже.