Когда мы уселись на скамейку, она показала нам свои пальцы на ногах.
— Смотрите, как я их накрасила. Жара нагрянула настоящая. Начался летний сезон. Как вам такой цвет? Мои пальчики неотразимы, не так ли? Ну скажите, когда вы смотрите на мои пальчики, разве вы не чувствуете себя внутри абсолютно счастливыми?
И она пошевелила пальцами ног.
— Глядите, как они друг с другом играют, — сказала она, — они похожи на маленьких гномиков в красных шапочках.
Она наклонила набок голову и задумалась.
— Да, — подытожила она, — мои пальцы неотразимы. Я не показываю их кому угодно. Обычно я не снимаю туфли. Особенно, если ношу туфли на каблуках. Люди думают, что у меня туфли красивей, чем пальцы. Знали бы они!
Она еще немного пошевелила пальцами в воздухе и сказала:
— Теперь я вам кое-что расскажу, чего я еще никому не рассказывала. О самом счастливом периоде моей жизни. Знаете, чем я занималась в самый счастливый период моей жизни?
— Нет, не знаем, — сказали мы.
— Я торговала футболками. Их заказывал один мой приятель. С портретами Мадонны, «Стоунз» и Спрингстина. Это было именно то, что нам нужно. Мы ездили со звездами по местам, где они выступали. Я стояла перед стадионом и держала над головой футболку. Мой приятель следил за стопкой товара, а также принимал деньги. Бывало и так, что кто-то выхватывал футболку прямо у него из рук. Он был к этому готов и бежал за вором с молотком.
Наши футболки были намного дешевле тех, что продавались на самом стадионе, поэтому мы сбывали их очень помногу. Это было тяжелое время, потому что сегодня мы торговали в Лос-Анжелесе, а на следующий день в Сиэтле. Часто звезды летали на самолете, и нам приходилось догонять их на машине.
К концу сезона мы прилично заработали. Мы поехали во Флориду. Наняли «форд-мустанг» с открытым верхом. Сиденья были красного цвета. Такие же красные, как солнце на закате. Точно такие, как спелая клубника. Мы переезжали из мотеля в мотель. Цена за постой была невысокой. Мы ели на балконе и смотрели на море. Мы мало друг с другом разговаривали. Он был не слишком разговорчивый. Но я чувствовала, что он меня любит, хоть он об этом никогда не говорил. Я это чувствовала, ему даже не нужно было говорить.
Потом у нас закончились деньги. Вечно эти поганые деньги! Однажды под вечер его схватили. Он поехал за едой и за сигаретами. Превысил скорость, и его арестовали.
Первое время я его навещала так часто, как только могла. Ему дали тридцать лет, можете себе представить? А мне ведь самой еще нет тридцати. Вначале я решила его ждать, но как ждать человека целых тридцать лет?
Он написал мне, что я не должна его ждать, что он меня не любит, я для него не единственная на свете и не самая лучшая, что он оттуда никогда не вернется, что лучше бы ему вынесли смертный приговор. Но я знала, что все это чепуха и он пишет все это, чтобы меня спасти. Такие вещи чувствуешь. Словами никого не обманешь.
Но через два месяца я поняла, что тридцать лет — это и правда слишком долго. Мне хотелось выйти на улицу под дождь, чтобы дождь смыл мои слезы. И тогда мне приснился этот сон. Как будто мы снова свиделись с ним в нашей комнате в мотеле. Комната 304, и мы с ним снова там. Я видела стулья, на которых мы сидели, и те стулья, что мы выставили на балкон, еще наш маленький холодильник и кофеварку. И тогда я все поняла. Это был пророческий сон. Сон о будущей жизни. Я поняла, что мы встретимся в следующей жизни и будем счастливы. И тогда я перестала ждать. Эта жизнь не для нас, я это поняла. Наша жизнь еще только когда-нибудь настанет. Каждому предназначена какая-то одна жизнь, и мы попали не в свою. Поэтому мы и не могли быть счастливыми, ведь эта жизнь была не наша.
Когда я это поняла, я стала очень-очень спокойной. И больше не плакала.
304 — мое любимое число. Запомните его, ведь если его прочесть наоборот, то выйдет мой день рожденья.
Итак, вы все теперь знаете о самом счастливом периоде моей жизни. Он был такой счастливый, что вы и представить себе не можете. А в следующей жизни я стану еще счастливее. Так мне иногда кажется. Хоть бы она поскорей началась! Я жду ее не дождусь. Но с вами я уже не увижусь. Ведь вас, возможно, не будет в следующей жизни. Может быть, эта жизнь как раз ваша.
— Ну, — подытожила она, — мне пора.
Она вытрясла в ладонь еще несколько горошин «Тик-така» и положила их в рот.
— Все остальное ваше.
Мигом сунула ноги в туфли и убежала. Она была похожа на кролика. Да-да, издали очень на него похожа.
— У нее день рожденья четвертого марта, — сказал Тито. — Давай-ка это запишем.
В лифте висел рекламный листок, и на нем было написано: «МАМА БУРРИТО» ПОКОРЯЕТ НЬЮ-ЙОРК, а чуть ниже — номер телефона. Это Эвальд Криг заказал новую рекламу.
— Пятеро! — объявил он, когда мы вошли. — Пятеро звонили, и им очень понравилось. Я им потом всем перезвонил, им очень понравилось буррито.
Рафаэлла сидела на кухне.
— Может быть, все еще получится, может быть, — сказала она и обняла нас.
Мы не высказали того, что на самом деле думали. Мы на это не решились.
— Холодильный отсек, — раздавался голос Эвальда Крига, — вы нашли холодильный отсек?
Мы посмотрели на Рафаэллу. Она вся пропахла буррито. Ее красное платье в белый горошек было все в пятнах. Много лет назад она не сунула нас в мусорный мешок вместе с пищевыми отходами. Только теперь мы поняли, что этого никогда не забыть — ту минуту, когда ты решил этого не делать. Как и ту минуту, когда ты решил это сделать. Все, что с нами произошло или еще произойдет в жизни, было следствием ее решения не прятать нас в пищевые отходы. Правда, однажды она спрятала нас среди горы арбузов. Когда мы въезжали в эту страну, мы были спрятаны среди арбузов — больших зеленых арбузов.
Если бы Рафаэлла тогда решила спрятать нас среди пищевых отходов, мы были бы сейчас святыми душами. Мы были бы сейчас с нашим отцом. Он ведь теперь святая душа. Некоторые люди считают, что у разбойника не может быть святой души, но мы думаем по-другому. Пускай он нас бил, пускай он бил Рафаэллу, но теперь он — святая душа. Мы точно не знаем, что означает святая душа. По нашему мнению, это что-то вроде плаща, очень красивого плаща из голубого бархата.
Мы улеглись в кровать. Эвальд Криг снова спал рядом с телефоном.
Мы же приняли одно очень важное решение: хорватка — это наша избранница. Она будет делать с нами все. Делать с нами все должна она и никто другой. Бог посмотрит на это одобрительно. Он пошлет на Землю молнии и дождь, и еще град с горошинами величиной в четыре квадратных сантиметра, чтобы всем показалось, что забили сразу сто тысяч барабанов. Завтра мы скажем ей это — то, что она должна делать с нами все. Что мы очень хотим, чтобы она делала с нами все.
Дальше события вдруг начали развиваться очень быстро. Словно сорвалась крышка с миксера, пущенного на максимум, и сливки разбрызгались по стене, по потолку, угодили вам в лицо и на обувь.
Поговорить с ней перед уроком нам не удалось. Она вошла в класс последней. Но когда урок закончился, мы побежали за ней — чего мы обычно не делаем. Обычно мы соблюдаем достоинство. Мы догнали ее на улице напротив станции Пенн.
— Ты куда? — спросили мы.
— Никуда, — ответила она.
— Мы должны тебе кое-что сказать, — произнес Тито.
— Ну-ну, говорите.
Она продолжала идти не останавливаясь.
— Если бы мы были поэты, мы послали бы тебе стихотворение, если бы мы умели рисовать, мы послали бы тебе рисунок, если бы у нас были деньги, мы послали бы тебе что-нибудь очень-очень большое. Например, «мерседес» с открытым верхом. Но у нас нет денег, мы не умеем рисовать и совсем не умеем писать стихи.
— Ну-ну, говорите.
Она шла дальше, в сторону реки.
— Мы должны тебе что-то сказать, о чем-то тебя попросить, — начал Тито.
— Просите, — сказала она. — Но я не даю взаймы — три-четыре бакса, конечно, дать могу, но не больше.