— Посмела что? — совсем растерялся Феликс.
— Что она о себе возомнила! Тля! Животное, недостойное звания человека! Крольчиха, озабоченная лишь тем, чтобы заполонить мир своим отродьем! Но ничего, ничего! Всякому воздастся по делам его! И гордыня ее не останется безнаказанной! Ибо только господу нашему, Дракону могучему, дадена власть над жизнью человеческой: только с позволения его дозволено людям даровать и отнимать ее!..
«Помешанная», — брезгливо подумал Феликс. Столкнуться лицом к лицу с тем, о чем он только что так спокойно рассуждал и даже шутил, было мерзко. «Что за день такой сегодня? — подумал он с возмущением. — Сначала проповедник, потом драконьеры. Теперь эта… фанатичка. Нет от них спасения!»
— И я сама была обуяна гордыней! И десять лет лелеяла плод чрева своего! Но пришел Дракон, и покарал меня. Отнял он отраду у сердца моего, и освободил его для высшей любви!
«Вот оно что… — с жалостью подумал Феликс. — Одна из этих… А ведь если бы Агнешка не выздоровела, я бы, наверное, тоже… Все! — решительно встряхнул головой он. — Хватит с меня психов!»
Он резко встал, взял меч и зашагал по мягкой траве к аллее. За спиной его продолжалось злобное бормотание.
«Все-таки Сигизмунд не прав, — подумал Феликс на ходу, огибая кучу-малу пищащей ребятни. — Нельзя так легкомысленно относиться к Храму Дракона. Будь Нестор хоть трижды паяц, но когда за ним идут такие озлобленные и свихнутые особы, как эта бедная стервоза или те чертовы драконьеры, паяц становится опасен…»
Вдалеке уже виднелись парковые ворота, ведущие на площадь Героев, и шпиль ратуши за ними, когда Феликс сообразил, что в этот час там можно будет ненароком налететь на Йозефа, возвращающегося домой со службы. «Хтон! — молча ругнулся Феликс. — Если уж моя жизнь собирается окончательно превратиться в череду случайных встреч, то я по крайней мере должен регулировать их количество!»
Рассудив таким образом, он решительно свернул на узкую тропинку, поросшую свежей, невытоптанной еще травкой. Тропинка, пропетляв между деревьев, вывела его к глухой стене, и Феликс, опять чертыхнувшись, собрался поворотить обратно, но взгляд его зацепился за ржавое пятно среди красного кирпича и густых зарослей плюща. Пятно оказалось дверью, вернее даже — дверцей, настолько маленькой и низкой, что пройти в нее можно было только согнувшись. Петли и щеколда заржавели, да и сама дверца была едва видна сквозь завязанные узлами ветви плюща; Феликс подумал было, что здесь придется прорубать дорогу мечом, а дверь в стене окажется замурованной с обратной стороны, но, дернув ради пробы за одну из веток и вырвав целый пучок, он легко освободил себе проход к двери и так же легко, без скрипа, откинул щеколду. Сама дверь поддалась менее охотно, но все же поддалась, со стоном осыпав ржавую шелуху, и Феликс, прижимая меч к груди, протиснулся в узенький проем.
По ту стороны двери была улица. Феликс готов был поклясться, что никогда ранее здесь не бывал, хотя центр Города знал хорошо. На улице не было ни души, и Феликс, отряхнув пиджак от ржавчины, чуть удивленно посмотрел по сторонам и зашагал по тротуару в случайном направлении. Ему стало интересно, куда приведет его эта странная улочка, на которую не доносился ни городской шум площади Героев, ни детский смех из-за парковой стены. Казалось даже, что здесь никто не живет: все окна в домах были плотно зашторены, а на мостовой не было ни единого конского каштана.
Какое-то время он шел вдоль парковой стены, озадаченно глядя по сторонам и подмечая странности, среди которых были и необычайная для центра Столицы тишина, и весьма грязные тротуары, которых как минимум неделю не касалась метла дворника, и ухоженные, богатые, но какие-то совершенно нежилые дома… Чего-то еще, помимо людей и экипажей, не хватало на этой улице, и вскоре Феликс понял: возле домов не было почтовых ящиков. «Похоже на то, — подумал он, — что все жильцы съехали отсюда в одночасье, не озаботившись даже вывести мебель или продать дом».
От этого открытия ему сделалось не по себе, и он, все так же наобум, свернул в какой-то переулок, оказавшийся тупиковым. О возвращении не могло быть и речи; Феликс воровато огляделся, составил рядышком пару мусорных баков и перелез через стену, очутившись на другой, не менее странной улочке. Для ее описания больше всего подошло бы слово «убогая», и это было не то годами вызревавшее убожество, что выделяло ремесленные кварталы среди прочих районов Столицы; о нет, здесь трудно было бы найти остатки былой роскоши и мерзость запустения, присущее всем обедневшим домам; у Феликса сложилось впечатление, что здесь дома — коричневые, серые и бурые кирпичные коробки в четыре, а то и пять этажей, с плоскими, будто стол, крышами — изначально строились убогими, причем строились совсем недавно. Да и люди, изредка попадавшиеся навстречу Феликсу, были под стать домам: такие же серые, выцветшие и равнодушные. Не чувствовалось в них никакого, будь то удивленного или хотя бы уголовного интереса к странному прохожему; Феликса, при всей его чужеродности, здесь просто игнорировали, и он мимовольно ускорил шаги, прилагая определенные усилия, чтобы не втягивать голову в плечи.
Смеркалось; над крышами домов опалесцировало желто-латунное небо в охряных пятнах облаков. Одна серая улица сменилась другой, другая — третьей, а выйдя на четвертую, точно такую же, неотличимую от первой, раздолбанную мостовую, стиснутую стенами уродливых многоквартирных домов, Феликс решил, что заблудился. Он уже готов был спросить дорогу у кого-нибудь из серолицых людей в серых одеждах, но тут где-то совсем рядом, пугающе близко взревела сирена, и Феликс понял, куда его занесло.
«Надо же, — подумал он. — В двух шагах от ратуши. Совсем близко».
Убожество и серость пролетарских кварталов надвигались на Столицу такими темпами, что впору было опасаться, как бы саму ратушу заодно с оперным театром и Метрополитен-музеем не снесли и не построили бы на их месте еще пару таких вот кирпичных коробок тюремной планировки. Ненависть заводских рабочих к старинной архитектуре носила какой-то исступленно-истерический характер; когда после принятия Хартии Вольностей рабочим мануфактур позволили покинуть заводские бараки и отвели место для застройки в Нижнем Городе (благо, после зимних пожаров места там хватало!), рабочие тотчас возвели там точные копии своих бараков. Соседи их пороптали маленько по поводу уродливые строений, портящих местный колорит, а потом примолкли, и не без причины: весной заводские трубы образовали настоящий частокол в предместьях Столицы, а чем больше было заводов, тем больше рабочих требовали жилья в Нижнем Городе, наглядно демонстрируя всю скороспелость и противоречивость Хартии Вольностей и Фабричного Акта…
«Пролетариат… — попробовал на вкус незнакомое слово Феликс. — Вот что получается, когда чиновники пытаются угодить всем и сразу!»
Та странная пустая улочка, граничащая с городским парком, была предназначена к выселению: через пару недель от уютных, похожих на кукольные домиков не останется и фундаментов; а спустя месяц-другой кирпичные гробы приблизятся вплотную к площади Героев…
Однако сейчас было не время печалиться об облике Столице — сирена, услышанная Феликсом, отмечала конец рабочего дня, а значит, очень скоро у Феликса появится возможность свести личное знакомство со странной породой людей, называемой пролетариатом; однако, исходя из соображений личной безопасности, Феликс решил этой возможностью пренебречь.
Кэб, стоявший у дверей пивной, будто специально дожидался его.
— На улицу Лудильщиков, — попросил он, устало опускаясь на жесткое сиденье. Кучер щелкнул кнутом, и понурая кляча пегой масти потащила кэб вперед.
Феликс захлопнул дверцы, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.
Монотонный перестук колес усыпил его; когда он проснулся, было уже темно. Кэб стоял на месте, и судя по вялому похрапыванию лошади, стоял уже давно. Феликс протер глаза и выбрался наружу.
На фиолетовом небе мерцала россыпь бледных звезд. Воздух дышал ночной свежестью. Вокруг простирался пустырь, а на горизонте темнела громада неясных очертаний.
— Эй, мерзавец! — вкрадчиво позвал Феликс. — Ты куда меня привез, мерзавец?