Зато в трактирах и тавернах они пили фифрыловку почти молча. Иногда наклонялись, чтобы посмотреть на воду, в которой мокли их ноги; шевелили конечностями, и их взгляд следовал за движением волны, слабое напоминание об Алисиных изгибах.
— А вас, — спросила у Жана Эвелина, — вас это не смутило?
— Почему это должно было его смутить? — спросил Пьер.
— Да ладно тебе, — сказала Эвелина.
— В Чужеземном Городе, — ответил Жан, — есть и другие женщины.
— Женщина есть женщина, — заявила Эвелина, — а Алиса к тому же — очень красивая и очень привлекательная.
— Что ты такое говоришь? — прошептал Пьер.
— Правда, Жан?
— Да, — ответил Жан. — Она очень красивая.
Элен подняла глаза и также ответила:
— Да.
Эвелина на нее посмотрела.
— Вы останетесь поесть с нами бруштукай, — решил Пьер. — Он уже готов. Если верить тому, что минут пятнадцать назад сказала Эвелина. Мы поговорим обо всем за нашим родимогородским блюдом. Забавно, раньше я не очень его любил, все думал о вещах, которые мне мешали распробовать, а теперь я работаю.
— Ты закончил эти три волоска?
Эвелина рассматривала легкий пушок на ногах Элен.
— Они пришли, когда я заканчивал второй.
— Она умерла, — сказал Поль, войдя и поставив в углу лавки водоистекающий предмет, пользование которым (занесенное из Чужеземья) радостные торговцы уже начали навязывать родимогородцам.
— Вас наверняка ждут в мэрии, — сказала Эвелина.
— Я забежал по пути, — ответил Поль. — Она умерла. Старуха.
Он отряхнулся. Вокруг него, справа и слева, образовались лужи. Он вытер лицо губкой и оглядел собравшихся: увидел второго брата и молодую женщину, которой могла быть только Элен.
— Знаешь, — сказал он Жану, — не очень-то мне и хочется оставаться мэром.
Не успел Лё Бестолкуй промокнуть себе рожу, как в дверь позвонил Роскийи. Затем прибыл Мазьё, потом Мачут, полностью замызганные. Поскольку Зострил и Сенперт обедали у Лё Бестолкуя, их внешность казалась менее подмоченной. Все переглянулись с выразительным выражением самого отчаянного отчаяния. После чего проделали это еще несколько раз, что избавляло от необходимости высказываться. Наконец Лё Бестолкуй кашлянул и сказал:
— Мы стоим перед фактом.
Остальные, стоя, согласились, пожав плечами, разводя руками, поднимая и опуская брови.
— Что говорит общественность?
Все вновь переглянулись. Почесали голову, ухо, потерли лоб, вытаращили глаза. А что она вообще говорила, эта общественность? Она не говорила ничего, эта общественность. Она была не в состоянии ничего говорить. В зрачке каждого родимогородца отпечатался образ одной и той же женщины, явление новое и лишающее дара речи.
— Где она сейчас? Что она делает? — спросил Зострил.
Остальные задумались над местоимением «она» и, пыхтя и научно тужась, сумели пастепена и пааднаму понять, что речь шла не об общественности, а о ней: Алисе Фэй.
Никто ничего не знал.
А Весенник? Еще один вопрос, стоящий на повестке дня. С ним также была полная неясность.
Все вздохнули.
Неразбериха клинила мозги.
Лё Бестолкуй предложил:
— А не выпить ли нам по стаканчику фифрыловки того года, когда Бонжан получил Главный Триумфальный Приз Весенника?
Все согласились, хотя и думали все-таки, однако и в общем-то, что для фифрыловки этот год был не такой уж и удачный.
Лё Бестолкуй встал и пошел за бутылью. Тем временем остальные молчали и предавались разнообразной деятельности, в основном связанной с ковырянием (носов, ушей, зубов и т. п.). Переведатель вернулся с открытой литровкой фифрыловки. Попробовали. Оценки не успели еще сформулитроваться, как в дверь позвонили.
— Так-так, — сказал Лё Бестолкуй.
— Ах, — выдал Зострил.
— Ох, — выдал Сенперт.
— Э-э, — выдал Мазьё.
— Гм? — вопросительно гмыкнул Роскийи.
— Кто это может быть? — произнес Мачут.
— Так-так, — повторил Лё Бестолкуй.
Он набрался мужества, встал и сказал:
— Я открою.
И сделал это.
Вошли два выуженных из потопа персонажа. Тот, что был наверху, не нагнул голову, в результате чего ударился лбом о дверной косяк. Того, что был внизу, повело зигзагами; он толкнул переведателя и залил водой и грязью ковер, уже и так изрядно подпорченный предыдущими гостями. Человеческая пирамида распалась, и два составлявших ее элемента (в которых спираторы признали калек) поднялись, постанывая зевом и поскрипывая костью.