Федор вошел туда - пусто и мрачно. В полумраке виднеется некрашеная белая табуретка, на ней сидит мамка в черном халате и сапогах, только лицо и руки белые в темноте выделяются. Страшновато: табуретка, лицо и руки на черном фоне. И руки к лицу прижаты.
Федор к мамке подошел, хотел подкрасться незаметно, крикнуть, напугать, удивить, а потом пожалел: раскачивается мама на табуретке, как от зубной боли.
Федя присел перед ней на корточки, сказал:
- Да не убивайся ты раньше времени.
Мама руки от лица отняла, не удивилась, увидев Федора.
- Уже после времени, - сказала, давясь слезами. - Все теперь, Феденька, просчитали, недостача на семьсот рублей, в неделю внести надо или дело на суд оформят.
- И слава богу! - сказал Федор.
- Чему радуешься?
- Ясности, - ответил он, - семьсот рублей! Да наберем мы их, займем, если надо. Хочешь, я голубей продам?
Мама его за голову взяла, посмотрела в глаза внимательно, опять слезы из глаз полились, прижала Федю к себе, к черному халату, пахнущему чем-то затхлым, запричитала:
- Ох ты, мой голубо-ок! Как бы я без тебя жила-то? Только в петлю, в петлю!
Федор из мамкиных рук вырвался, тряхнул недовольно головой.
- Сказанешь тоже! - Помолчал. Вспомнил отца. - Вон батяня-то! Третий день как стеклышко, а сегодня дома пол моет.
- Не может быть, - сказала мама и засмеялась. - Не шутишь?
- Какие там шутки! Хвощет тряпкой по полу, аж брызги летят.
Мама опять засмеялась и снова заплакала, и Федя принялся ее уговаривать и гладить по голове, говорить, чтобы ушла она отсюда, с этой овощной базы, тоже, дескать, нашла себе работенку - овощи караулить.
- Семьсот рублей, Федя! Не шутка же, на семьсот рублей сколько всего разного - и яблок, и персиков, и винограда! Народ-то, комиссия эта, знаешь, как косилась - украла, мол, и все. Ладно - вступились люди добрые.
Федор кивал головой, слушал ее и себя проклинал: вот мать ему про свою беду рассказывает, а он в это время Лену видит. То глаза ее, то волосы, то губы. И мамкино несчастье отдаляется сразу, не переживает он нисколечко, хотя внимательно слушает.
- Мам, - сказал неожиданно для себя даже, - перестань горевать. Знаешь, сегодня солнечное затмение было.
- Ну и что? - сказала мать без интереса.
- Солнце пропало. Темно и жутко стало.
- Ну и что? - повторила мамка.
- Эта твоя беда как солнечное затмение, - улыбнулся он, вспомнив Лену. - Ненадолго. А потом снова солнце выйдет. Да оно уже вышло. Ты только не заметила.
Мать вздохнула, вынула платочек, потерла глаза, поднялась с табурета. Закрывая хранилище на огромный амбарный замок, спросила:
- Ты чего такой умный стал? Про затмение говоришь…
Федя засмеялся.
- Научили!
- Это кто же, интересно?
- Добрые люди.
- А есть они, - спросила мамка, задумавшись, - добрые-то люди?
- Сама же сказала, - удивился Федор, - добрые люди тебя защитили.
Мама склонила голову, кивнула.
- Злые люди попользовались, а добрые защитили. Верно. Я вот только думаю, не одни ли и те же они. И добрые и злые?
Федор ее не очень понял. Да и не стремился вникнуть в эти слова. Он опять про Лену вспомнил, как похолодела, будто ледышка, когда солнце исчезло.
Дома было прибрано, чисто, отец сидел за столом, побритый до синевы, в белой рубахе, причесанный и опрятный. Его бы похвалить не мешало, обрадоваться, но как тут обрадуешься, если напротив отца восседает седой друг детства Иван Степанович, а на столе белой наклейкой светится четвертинка. Пока закупоренная, но долго ли ее открыть. Федор и мамка враз нахмурились, и седой увидел это, спросил, вздохнув:
- Чего ты, Тоня, с Джоном сделала? Битый час уговариваю по случаю субботы отметиться, а он не желает. И вообще… какой-то торжественный.
- Торжества у нас невеселые, отмечать нечего, - понурился батяня, потом голову вскинул. - Ну как, Тоня?
Мамка опять заплакала, сказала про семьсот рублей, Иван Степанович крышечку с бутылки сорвал, себе в стакан налил, крякнул, выпив, и утешил - то ли себя, то ли всех их:
- Семь бед - один ответ.
Тут же он встал, вышел, не попрощавшись, ничего не сказав, оставив четвертинку недопитой, и батяня пожал плечами ему вслед.
- Ну, - поднялся он, отутюженный и чистый, - давай, Тоня, глядеть, что и как, унывать теперь прекрати, не ахти какие деньги, семьсот рублей, как-нибудь управимся.
Он двинулся к шифоньеру, распахнул скрипнувшую дверцу, достал свой выходной костюм, новенький, почти не ношенный, проговорил:
- Вот тебе сотня есть!
Мама села на краешек стула, Федор притих у нее за спиной и счастливо заулыбался. Вот таким ему батяня очень нравился. Про такого отца он мечтал. Хоть его Джоном обзови, хоть Американцем, хоть самим дядей Сэмом, ему на шелуху эту наплевать. К водке не приложился, хоть друг детства уговаривал. А сейчас действует уверенно - сила в словах, передвигается спокойно, а не мечется, как дерганый.