Бэлла спросила, почему он вообще не хочет жениться. Она уже не настаивала на браке лично с нею, но поскольку привыкла думать, что все мужчины так или иначе рвутся к супружеству и разногласия у них с женщинами лишь в сроках, причем у женщин всегда почему-то больший нетерпеж, то удивилась верещагинскому «вообще» и спросила: «Как это вы вообще не хотите жениться? »
Верещагин в ответ сердито нахмурился и громко произнес: «Ну, скажите, скажите, что я сделал такого, чтоб жениться? Ничего я не сделал!»
Эти слова не только обидели, но даже встревожили девушку Бэллу. Верещагинскую позицию, выраженную вопросом: «Что я сделал такого, чтоб жениться?», она восприняла не только как оскорбительную для нее лично, но и как угрозу девушкам всего мира или, по крайней мере, страны: если все мужчины станут думать, что, прежде чем жениться, нужно что-то сделать, то, пожалуй, прекратится род человеческий. «Так нельзя рассуждать, – сказала она строгим, почти государственным голосом. – Это для тюрьмы, нужно что-то сделать, чтобы попасть в нее, а женитьба – это не тюрьма, вы очень ошибаетесь!»
«Разве я сказал: тюрьма? – возмущенно закричал Верещагин. – Не тюрьма, а приз!.. Орден! Медаль! Награда!»
Он стал, громко топая, ходить по комнате, а у девушки Бэллы отлегло от сердца. Последние слова Верещагина ей очень даже понравились. Девушкам вообще нравится, когда на них кричат. Они говорят: «Пожалуйста, не кричите на меня», а на самом деле очень любят. Это естественно: они хотят эмоционального к себе отношения, а что может быть эмоциональнее крика? Пожалуй, только еле слышный шепот. Поэтому девушки больше всего на свете любят еле слышный шепот.
«Пожалуйста, не кричите на меня, – сказала Бэлла и тут же спросила: – Значит, я награда? Медаль?»
«Какая ты медаль!» – отозвался Верещагин, рассерженный тем, что разговор принял такое глупое направление. Ведь он что имел в виду, говоря: «Я не сделал ничего такого, чтоб жениться»? А то, что человек должен совершить в своей жизни какой-нибудь выдающийся поступок и этим доказать свое право на продление рода. А девушка Бэлла его мысль извратила, разговор увела в сторону. «Какая ты медаль,- сказал ей в сердцах Верещагин.- Ты – значок!»
Таким образом, никаких особых сердечных чувств к девушке Бэлле Верещагин поначалу не испытывал и не ждал их в дальнейшем тоже: горизонт его души не был отягощен грозовой любовной тучей. Вьюжный зимний вечер, кинотеатрик, короткое летнее платьице на сцене, сам он, запорошенный, промерзший, одинокий – все это как-то забылось; уже со второй или с третьей встречи Верещагин считал, что с девушкой Бэллой его познакомил убежавший потом к троллейбусу приятель, одним словом, ничего возвышенного в чувствах Верещагина не осталось, и, когда в назначенный час у его двери раздавался звонок, он испытывал лишь легкое приятное волнение оттого, что кто-то принес к нему свое тело и душу. Он так и говорил себе, почти вслух, идя открывать дверь: «Кто-то принес себя ко мне», хотя прекрасно знал – кто. И вообще он ошибался глупейшим образом: женщина никогда не приносит себя, она приходит взять. Незнание этого простого биологического закона привело со временем к тому, что Верещагин понастроил уйму несусветнейших иллюзий, под развалинами которых впоследствии долго корчился.
Встречаясь, они, конечно, уже не только слушали магнитофон японской фирмы «Сони», их отношения постепенно становились все интимней и интимней. Однажды девушка Бэлла, оттолкнув Верещагина, задыхаясь, проговорила, что нет, нет, ничего такого между ними быть не может, что она согласна дружить с Верещагиным, дружить, и только, в ответ на что Верещагин взял да процитировал слова Чернышевского насчет того, что между мужчиной и женщиной – если не наличествует фактор взаимного физического отвращения, – не может быть дружбы как таковой; девушку Бэллу страшно поразило выражение «как таковой», и, удивившись, она сдалась. Девушки вообще сдаются только от удивления, это знают все донжуаны, даже глупейшие из них. А Верещагин не знал, он просто так произнес «как таковой», он на эти слова особо не рассчитывал и даже не понял их решающей роли в случившемся, тем более что, сдавшись, Бэлла не испытывала тех физических мучений, которыми расплачивается большинство девушек за первую любовь, на основании чего Верещагин сделал вывод, что предыдущие увлечения Бэллы тоже не ограничивались вздохами на скамейке и прогулками при луне.
Ему бы удовлетвориться этим обоснованным предположением и не проявлять интереса к несущественным арифметическим подробностям. Но, будучи человеком научного склада, он решил хоть с мало-мальски терпимой достоверностью определить свое место в ряду победителей: зная только то, что не первый, он с равным успехом мог считать себя как и вторым, так и десятым. И даже двадцатым.
Этот вопрос: второй или десятый, он задал девушке Бэлле без особого, впрочем, волнения: просто ему было любопытно. Так полководец, овладев после длительной осады городом и обнаружив на его территории следы давних разрушений, спрашивает у какого-нибудь старожила: «А что, братец, много ли раз брали эту крепость до меня?»
Девушка Бэлла вопросом смутилась, помедлив, ответила, что нет, не второй и не десятый Верещагин, а первый – при этих словах она сильно покраснела и потупила взор: так ведут себя лгущие люди, заранее знающие, что им не поверят. Но и человек, говорящий чистейшую правду, ведет себя так же, если знает, что ему не поверят.
Верещагин в свое первенство и не поверил. Но решил, что раз Бэлла откровенничать не хочет, то и не надо, хотя, впрочем, – так вдруг подумал Верещагин – иногда бывает, что девушки обходятся без предварительных мучений, о таких случаях можно прочитать в соответствующей литературе, – они редкие, маловероятные, но бывает же… ну да бог с ним, с этим делом, – так тут подумал Верещагин, – нечего гадать, глупости все иго. Он кивнул в ответ на Бэллино заявление насчет его приоритета, усмехнулся и с легкой душой включил магнитофон – чудесная музыка полилась: в последнее время ленты со своими любимыми песнями он крутил даже в присутствии Бэллы, демонстрируя таким образом большое к ней доверие.
Кажется, они даже станцевали под какую-то не совсем танцевальную мелодию, а может, и нет, точно припомнить теперь трудно, может, просто сидели на диване и слушали одного замечательного певца, который на английском языке рассказывал, как ему удалось столкнуть с души тяжелый камень и какой он от этого труда усталый, – была у Верещагина такая любимая им песенка; как бы там ни было, но через некоторое время девушка Бэлла вдруг печально сказала: «Я вижу, ты мне не веришь…» – «Пустяки», – ответил Верещагин, нисколько не лицемеря. «Тогда я тебе поклянусь», – опять печально сказами девушка Бэлла. «Как поклянешься?» – не понял Верещагин. «А вот так…» – сказала девушка Бэлла и поклялась в том, что никому никогда не принадлежала, такой жуткой клятвой, что мне ее даже повторять неловко. Я человек от природы резкий и за письменным столом совсем не застенчивый, а вот стесняюсь написать слова, которыми девушка Бэлла поклялась, что ее тело ни только никогда не знало никаких мужских объятий, ни даже мимолетных прикосновений не знало, – ну, может, когда-то там в младенчестве, когда в ванне купали или у врача-педиатра по поводу заболевшего животика, а чтоб в сознательные годы – нет, ни один мужчина, ни один парень никогда не касался ее, она клянется в этом тем-то, тем-то и тем-то. Не решаюсь повторить.
И, договорив свою длинную клятву до конца, девушка Бэлла разражается слезами.
Тут Верещагин впервые начинает смотреть на нее серьезно.
И вспоминается ему вдруг зимняя вьюжная суббота, ледяное одиночество, кинотеатрик и юное белое тельце, выглядевшее снизу и поверх короткого летнего, совсем не концертного, платьица…