Однако поначалу Верещагин не унывает. Высокая зарплата плюс премии за разработку несложных, но практически важных научных тем позволяют ему вести беззаботную жизнь, наполненную развлечениями, а также купить в комиссионном магазине японский магнитофон марки «Сони» и советскую стереорадиолу «Эстония». Верещагин увлекается музыкой. Мною рассказан случай, когда он целую ночь лихорадочно вылавливал из эфира и записывал на свой магнитофон красивые мелодии. Или не рассказан?
Творческие потребности души при такой жизни остаются неудовлетворенными, в результате чего на Верещагина начинают накатывать приступы острой тоски, дважды он испытывает панический страх смерти, знакомый всем тем, кто носит в душе большие богатства, но не желает или не находит повода их тратить.
Подобным образом ведет себя человек, посланный на время в чужую страну с большой суммой денег в валюте именно этой страны. Он ходит по этой стране, с удовольствием осматривает достопримечательности, но иногда испуганно хватается за карман, набитый деньгами: ему становится страшно от мысли, что он вот так прошляется и ничего путного не купит на свой капитал, имеющий ценность только здесь. По возвращении на родину все его деньги превратятся в ничего не стоящие бумажки. Он себя успокаивает: ничего, время еще есть, успею, можно не торопиться, но по ночам ему снятся жуткие сны, будто его срочно отзывают на родину, и он просыпается весь в холодном поту.
Богатая верещагинская душа пугалась точно так же, и ей снились сны, будто зовут обратно.
Тот, кто растратил золотой земной чеканки, не боится возвращения в родные края.
Потом Верещагин нашел возможность растратить часть драгоценного капитала, именуемого талантом, он создал замечательную игрушку – юлу, волчок, с особыми, математически рассчитанными свойствами, но директор фабрики – краснощекий кретин, кукла, бюрократ – не оценил ее, после чего Верещагин провел с помощью волчка курс лечения своих болезней, избавился от опасной родинки на животе, лег спать в хорошем настроении – казалось, все налаживается, но тут им в третий раз овладел коварный страх смерти. Теперь он назывался любовью. Дальше. Вместо того чтоб серьезно отнестись к своему чувству, Верещагин отнесся серьезно к объекту этого чувства, то есть совершил ошибку, которая никому не проходит даром. Вместо счастья он получил страдания и так глубоко погрузился в их пучину, что директор института в разговоре с кем-то охарактеризовал Верещагина как бездельника, потому что работать он стал хуже некуда.
На данный момент все.
Некоторые страницы мне удались на славу.
Например, эпизод, в котором профессор Красильников хватает за ухо старшего преподавателя кафедры литературы и шепчет: «Исправьте тройку на четверку». Или – тоже очень хорош – монолог старого склеротика: врача-кожника.
Привлекательны также отдельные притчи, неприхотливо разбросанные по ткани повествования там и сям. Особенно мне нравится притча о волке, который смотрит в лес и воет, а когда леса не стало – завыл еще больше. С интересом читается также рассказ о моем знакомом, который думал, что нашел в дупле драгоценный перстень, а оказалось, что это голова жука-рогача.
Глубокие мысли встречаются в рассуждении о том, как вести себя в период, когда охвачен любовью.
«Есть ли, на ваш взгляд, в первой половине жизнеописания Верещагина неудачные страницы?» – так может спросить меня читатель. Да, есть, увы! Так, например, из рук вон плохо рассказано о пребывании Верещагина в университете. Читаешь, и непонятно – с чего это ему разрешили прыгать через курсы? Неубедительно изображена сцена защиты Верещагиным дипломной работы-диссертации – ее научную значительность приходится принимать на веру, авторский текст нас в этом не убеждает. Не сумел найти ярких красок я и при описании первых лет работы Верещагина в Порелово. Почему он вдруг превратился в довольного собой и беспечального верхогляда, любителя легких хлебов, в жуира с двумя девушками – из партера и со сцены; кстати, об этих девушках тоже ничего толком не рассказано, хотя упоминаются они несколько раз. Почему так легко отказался от экспериментальной проверки идеи, которую развил в своей дипломной работе-диссертации? Ну, допустим, не хватило напористости, послушался директора института, но откуда тогда это состояние удовлетворенности жизнью, которое не покидало его несколько лет? Ведь он по складу своего характера – фанатик: и в детстве – сначала упорно закапывая все подряд, потом все взрывая; и в юношеские годы тоже. А тут вдруг превратился в самодовольного мещанина, в компанейского вертопраха…
Я, пожалуй, сделаю вот что: неудачные главы попрошу набрать курсивом. Тогда читатель легко сможет их распознать и пропустить, чтоб не раздражаться лишний раз авторской неумелостью.
Если, конечно, типография пойдет на это. Наборщикам довольно хлопотно менять шрифты на линотипе – это такая машина для отливки строчек. От частых перемен шрифта падает производительность труда, что в конечном счете отражается на заработке рабочих. Они могут сказать мне: «Пошел ты со своим курсивом знаешь куда?» И будут правы.
Так что если курсива в книге вдруг не окажется, не подумайте: автор высоко оценивает все здесь написанное. Отсутствие курсива будет означать, что работники типографии послали автора туда, куда его уже неоднократно посылали представители очень многих других организаций.
Дальше. Просматривая написанное, я обнаружил, что несколько важных сведений о Верещагине я все-таки сообщить забыл. Так, например, еще обдумывая книгу, я решил где-нибудь в самом начале обязательно описать первую любовь Верещагина. А вот сейчас, перелистывая рукопись, с ужасом обнаруживаю, что первой любви нет…
А она очень важна для всесторонней обрисовки характера героя. Без этой любви у читателя может создаться впечатление, будто Верещагин в детстве только и делал, что выращивал кристаллы и сотрясал город взрывами. А он все-таки человек, что там ни говори, хотя и ходит сейчас с телохранителями какого-то жуткого неземного вида. И ничто человеческое ему не чуждо было ни в детстве, ни позже.
Так что придется рассказать об этой первой детской любви сейчас. Коротко. В двух словах.
В то время Верещагин жил с родителями в длинном приземистом двухэтажном доме, которой теперь и не увидишь, хотя он есть. Потому что рядом теперь торчит жуткая стеклянно-бетонная тумба в двадцать один этаж, и, как солнце по небу ни вертится, домик верещагинского детства все время остается в тени. В вечных сумерках. Только и радости, что луна ночью иногда осветит его.
А в то время здесь было красиво. Дом стоял в глубине двора, вокруг росли деревья. И жила в этом доме девочка. Каждое утро – весной, летом, осенью – она выходила со своим отцом во двор и делала утреннюю гимнастику. Стройный мускулистый отец, одетый в спортивный костюм, поднимал руки, приседал, подпрыгивал, и девочка – тоненькая, в трусах и майке – повторяла за ним все эти движения.
Ежедневная гимнастика проходила в обстановке торжественной серьезности, и Верещагин любил наблюдать из окна за этой процедурой. Девочка с папой жили на первом этаже, Верещагин – на втором.
Чтоб не быть замеченным, Верещагин прятался за шторой. Ему хотелось выйти во двор и попрыгать-поприседать рядом с соседкой, но он не смел. Он был мало знаком с нею и совсем не знал ее красивого отца.
Сейчас уже трудно вспомнить, сколько сезонов продолжалось это наблюдение из-за шторы – может, год, может, два или три. Верещагину казалось, что он смотрит на девочку всю сознательную жизнь. От ежедневных занятий физкультурой она окрепла, выросла, повзрослела. Наступил день – июньский, солнечный,- когда Верещагин, выглянув из-за шторы, замер, пораженный: девочка делала гимнастику не в трусах, как прежде, и не в майке, а в голубом тренировочном костюме. С красной полоской вдоль плеч.
В этот же день Верещагин влюбился. То ли девочке очень к лицу был голубой цвет тренировочного костюма, то ли оттого, что, закрыв свое тело в жаркий июньский день, девочка как бы официально объявила, что ее тело представляет отныне некую тайну, а до тайн Верещагин всегда был охотник.