Так или иначе, но в этот день у Верещагина под сердцем образовалась горячая пустота, которая не исчезла ни к июлю, ни к августу. Теперь трудно установить точную продолжительность, но примерно эта пустота просуществовала в соседстве с верещагинским сердцем до следующей весны.
Поначалу Верещагин никак не проявлял своего чувства. Разве что перестал здороваться с девочкой при встречах и раньше обычного занимал по утрам позицию у окна.
Но потом девочка заболела. Это случилось в сентябре. Верещагин уже ходил в школу. А девочка – нет. Кажется, у нее был грипп. Родители, отправляясь на работу, запирали ее в квартире. Целыми днями девочка сидела на подоконнике и смотрела через оконное стекло на временно недоступный ей свободный мир. Возвращаясь из школы, Верещагин всегда проходил мимо этого окна.
Как уже говорилось, дом был окружен деревьями. Напротив окна девочки росла яблоня – невысокая и коренастая. Она была дикой и только случайно выросла не в лесу, а рядом с человеческим жильем. Люди ее не сажали. Возможно, какая-нибудь птица, лет двадцать тому назад, несла в клюве зернышко, чтоб полакомить им своих птенцов, и нечаянно выронила. И вот в ознаменование этой оплошности выросла яблоня.
Однажды Верещагин взобрался на нее с книжкой и, удобно расположившись среди веток, сделал вид, будто читает. Уже начинало смеркаться, когда он слез.
А на следующий день пришел снова. Он стал проводить на дереве все дни. Даже ухитрялся делать на яблоне уроки. Сентябрь стоял теплый, и Верещагин не мерз.
Роли переменились. Теперь уже девочка наблюдала за ним из окна. Верещагин корчил ей рожи, иногда показывал интересные картинки из книжек, а однажды, осмелев, сорвал с ветки плод и запустил им в открытую форточку. Девочка исчезла в темной глубине квартиры, но через минуту появилась снова – с надкусанным яблоком в руке.
Это была ужасная яблоня, яблоки на ней никогда не созревали, от их кислого сока сводило челюсти, даже всеядные мальчишки не осмеливались брать их в рот. И то, что девочка мужественно откусывала от яблока, а потом, улыбаясь, жевала, польстило Верещагину, как жертвоприношение.
Он выбросил в форточку еще одно яблоко, девочка съела и его. И третье она съела, и четвертое тоже.
Верещагин бросал яблоки и был счастлив. Потому что, если говорить вообще, счастье мужчины как раз именно в том и заключается, чтоб накормить женщину кислыми яблоками.
Девочка не выходила из дому неделю, две и три. Болезнь ее затягивалась. Может быть, она осложнилась желудочным расстройством от зеленых яблок, которые Верещагин все бросал и бросал.
Наступил день, когда последнее яблоко было сорвано и съедено. Верещагин слез с дерева. Он подошел к окну, сжимая в кулаке записку. Первые любовные послания обычно содержат одну и ту же сакраментальную словесную триаду: «Я тебя люблю», но Верещагин уже и в то время не умел довольствоваться малым; «Я тебя люблю» он, конечно, написал, но точки не поставил – запятую, и дальше: «а ты меня?» – его всегда раздражали анизотропные потоки информации, он всю жизнь боролся за установление четкой обратной связи – с людьми, с женщинами, с природой, с Богом…
Он дотянулся до раскрытой форточки и вбросил в нее записку, размахнувшись сильно, как яблоком.
Девочка метнулась в глубину комнаты, как пантера. Она не появлялась примерно с час. Верещагин с угрюмым упорством бродил под окном, пиная опавшие с яблони листья – оранжевые, бурые, желтые. Красные он пинал тоже, цвета не замечая. Это гораздо позже, почти в сорок лет, он вспомнил свою первую любовь и вдруг увидел все листья сразу: оранжевые, бурые, желтые и красные. «Как же так? – подумал он.- Неужели четырех цветов?»
Когда девочка снова появилась в окне, ее лицо не выражало ни гнева, ни радости, ни смущения. Оно было шутливым и непроницаемым, как всегда. Женщины обучаются искусству владеть собой: они либо владеют им от рождения, либо до смерти не владеют собой.
В форточку вылетела ответная записка – аккуратно сложенный листочек. «Не знаю. Кажется, да»,- отвечала девочка на вопрос: «А ты меня?»
Верещагин убежал с запиской домой, он читал ее, перечитывал, гладил, комкал, ужасался и ликовал. Ему казалось, что он совершил умыкание невесты.
Может, пальцы у Верещагина дрожали, когда он разглаживал и перечитывал записку, теперь трудно вспомнить. Ведь более четверти века прошло с тех пор, почти тридцать раз Земля обернулась вокруг Солнца, звезды изменили свой блеск, а иных уже нет, и законы природы стали не такими, как прежде: одни вошли в силу, другие – чуть одряхлели, и Земля притягивает к себе род людской не так, как четверть века тому назад, и потоки света несутся через бездну вселенной уже с некоторой одышкой, правда не настолько пока еще шумной, чтоб быть услышанной несовершенным человеческим ухом.
Эта девочка с завидным упорством снилась Верещагину ночей шесть кряду. То она, неустойчиво покачиваясь, выплывала к нему из голубого тумана и неслышно говорила какие-то слова, то Верещагин лежал на зеленой траве, а она с мягко замедленной стремительностью пробегала мимо, трудно рассекая вязкий воздух. То занималась перед ним, Верещагиным, бесконечной утренней гимнастикой, и синего тренировочного костюма на ней не было.
Во всех снах почему-то отсутствовал звук, девочка в них была беззащитно розовой и чуть влажной, как пасть зевающего хищника.
А потом она внезапно выздоровела и уехала с родителями жить в другой город. А может, выздороветь не успела и ее увезли в другой город больной. Верещагин забыл о своей любви довольно быстро, он вспомнил о ней совсем недавно, будто споткнулся, так неожиданно, и подумал: «Господи, ведь яблоневые листья ни в какую осень не бывают красными!»
Я был знаком с одним человеком, который по пьяному делу свалился в канализационную яму. Он не помнил об этом случае, но всю жизнь хромал.
О чем еще я забыл написать? О верещагинской коллекции гвоздей? О том, как в день тридцатипятилетия он получил телеграмму: «Поздравляю. Помню. Почему ты еще не знаменитость? Люда»?
Не то… Я что-то очень важное пропустил, вот только не могу вспомнить что именно. Ну, да ладно. Всего не упомнишь.
У меня один приятель был, еще забывчивей меня. Ему однажды сообщают: Иванов, мол, вчера назвал тебя подхалимом, говорит, что тебе, мол, в лицо плюнешь, а ты еще и спасибо скажешь. А мой приятель подхалимом не был и справедливо возмутился. «Ах, негодяй,- говорит.- Я завтра, как увижу его,- это об Иванове,- так обязательно залеплю пощечину». Назавтра вышел утром из дому, погода чудесная, небо голубое. А мой приятель был неравнодушен к голубому небу – как увидит, сразу начинает ликовать. Пришел на работу ликующий, видит, стоит Иванов. «Привет! – говорит Иванову. – Ты чего такой встревоженный?» – а Иванов знал уже, что моему приятелю передали его слова, и ждал пощечины. А мой приятель вместо этого ему смешной анекдот рассказал. «Нет,- говорит,- ты положительно встревожен, даже анекдоту не смеешься. Стресс у тебя, ты бы на голубое небо поглядел, может, прошло бы…» И приглашает Иванова в гости на бутылку коньяка: посидим, мол, поболтаем; стрессы, мол, или голубым небом или коньяком снимать надо. Только вечером, по дороге домой, спохватился: «Господи! Как же это у меня из головы вылетело! Я же пощечину должен был залепить! Теперь все поверят, что я подхалим – мне в лицо плюют, а я на бутылку коньяка зову». Приходит домой. «Ну, жена,- говорит,- выручай. Сейчас Иванов явится, так ты его с лестницы спусти. Мне неудобно, я его в гости позвал».
Ничего не проходит. Все только забывается.
Пусть читатель забудет все, написанное до сих пор. Пусть считает, что все, написанное до сих пор, написано курсивом. Пусть перелистает все, написанное до сих пор, остановится на этой странице и скажет себе: «История великого Верещагина начинается отсюда».
Карандашик повис в воздухе.
Тем более.
Ведь…
Снова раздался вой – мы и соседи уже однажды слышали его года полтора назад, в тот зимний субботний вечер, когда Верещагин выбежал из квартиры, чтоб оказаться в полупустом кинотеатре с девушкой Бэллой посреди сцены – так он впервые ее увидел. И вот снова… Соседи опять выходили из квартир, интересуясь странным звуком, наиболее пожилые предавались воспоминаниям. На следующее утро в соседнем магазине возникли большие очереди за солью, вермишелью и консервами «Скумбрия в масле»; эти очереди продержались до вечера из-за нерасторопности продавщиц – у тех одни неудачи с женихами на уме, торговые училища они позаканчивали с тройками, души у них не пели, когда они отпускали встревоженным покупателям консервы, и вообще они были дурнушками и неудачницами – в личной и трудовой жизни.