Вот этим всем и закончился прежний Верещагин. А новый возник уже утром, проснувшись в своей кровати.
Любовь всегда приносит в подоле плод: или возлюбленная рожает его в муках, или возлюбленный, отмучившись, рождается заново сам.
Он ложится в постель и пытается привычно выйти на связь, но сон бежит от глаз, ему отказано в контакте, его позывные уже недействительны, материнская грудь затянута в корсет. «Он созрел,- говорят о нем в верхах.- Он уже отлюбил». Ему разрешают сделать первый самостоятельный шаг – убирают поддерживающую руку, отказывают в связи, отрывают от материнской груди… Он вынужден идти на риск: сновидение собственными силами! Неслыханное самовольство!
Но отлюбившему разрешено неслыханное самовольство.
Он выстрадал на него право.
Главное, взять себя в руки. Не трусить.
«Забросим-ка его на Прекрасную Планету,- решают в верхах.- Ведь он отлюбил».
…Только не спутай, читатель – есть много говорящих: я отлюбил. Или: я отлюбила,- так даже чаще. Врут они. Не отлюбили – никогда не умели любить они.
Эта такая редкость: чтоб человек отлюбил.
Страшным криком новорожденного оглашает отлюбивший воздух родных мест, до высших этажей мироздания долетает этот крик, на седьмом небе слышен.
«Ишь опять кто-то благим матом орет,- говорят тогда в верхах.- Небось опять отлюбивший. Забросим-ка его на Прекрасную Планету. Может, выкарабкается».- «А не выкарабкается – туда и дорога»,- отвечают в верхах же.
Смелей, Верещагин! Ты уже отлюбил! Твоя тоска в веселости барахтается. Любовь принесла в подоле плод.
В Самом Укромном Уголке Вселенной, куда не залетали даже реликтовые фотоны, парила в одиночестве Прекрасная Планета, круглая, как бильярдный шар. Она была покрыта красными песками, и лишь у одного из полюсов, нарушая всеобщую гладкость и округлость, возвышалась Голубая Скала.
Миллион лет здесь длился ровно секунду, а миллиард – две. Ничего не происходило на покрытой красными песками Прекрасной Планете.
Но вот произошло.
Прислонившись спиной к Голубой Скале, сидел нестарый еще человек и горько плакал, глядя на красную пустыню, начинавшуюся у его ног и уходившую за горизонт.
Еще час назад он радовался удачному приземлению вместе с четырьмя коллегами по экипажу, а теперь – один как перст, и обратно на Землю дороги не знает.
О, перст судьбы!
Случилось вот что. Когда ракета, изрыгнув море огня и тучу черного дыма, тяжело опустилась на песчаный грунт Прекрасной Планеты и казалось, все трудности позади, вдруг выяснилось, что они только начинаются.
Они начались в тот момент, когда командир экипажа захотел выйти из корабля, чтоб ступить на девственную почву неизведанной Прекрасной Планеты.
«Зачем вы разуваетесь, Командор?» – спросил у него Главный физик экспедиции.
«Чтоб оставить на Прекрасной Планете первый след человеческой ноги»,- ответил Командор и, быстро стащив левый ботинок, стал расшнуровывать правый.
«Полагаю, ваша нога – не лучшая печать,- саркастически заметил Главный Физик и решительно стал разуваться рядом.- Наша цель – изучить этот неведомый мир, и с момента приземления главный здесь – я».
За его спиной раздался громкий хохот Главного Астронома.
«Это вам не лаборатория, парень,- отсмеявшись, сказал он Главному Физику, успевшему уже снять правый ботинок.- Мы где находимся? На небесном теле. И поэтому первым ступлю на него я, Главный Астроном».
И он сел на давно не мытый пол ракеты, чтоб удобнее было расшнуровывать ботинки.
Тут в спор вмешался четвертый участник экспедиции великовозрастный сынок известного мультимиллиардера. Его вынуждены были взять с собой, так как его папаша дал деньги на строительство ракеты. «К чему весь этот шум, ребята? – спросил он веселым и наглым голосом человека, у которого каждый день новые деньги.- Я дам всем вам по чеку на миллион долларов, и вы смирненько посидите, пока я прогуляюсь босиком по здешним окрестностям. Мне приятна мысль, что в учебнике истории появится фотография именно моей пятки. Кстати, это будет неплохой рекламой для нашей с папочкой фирмы, которая производит шикарные дамские туфли из кожи молодых аллигаторов, а также армейские ботинки для рядовых и сержантов из кирзы».
Но на выгодное предложение никто не согласился, каждый желал быть первым, ссора достигла такого накала, что, разувшись, они повыхватывали из-за поясов лучевые дезинтеграторные пистолеты и палили друг в друга до тех пор, пока все не упали замертво.
А пятый остался. Пятым был журналист, газетный писака, которого взяли в экспедицию для того, чтоб он потом описал полет в Самый Укромный Уголок Вселенной и приключения на Прекрасной Планете в какой-нибудь Желтой Газете. Он добросовестно трудился всю дорогу, занося в блокнот подряд – и впечатления от шикарного вида из иллюминаторов, и разговоры членов экипажа; он жил только интересами будущих читателей и готовился сообщить им как можно более полную информацию об историческом полете. Он и ссору коллег записывал, сидя в отдалении, а когда поставил последнюю точку, то вокруг лежали уже одни только босые трупы…
Теперь он плакал, привалившись к Голубой Скале,- единственный человек на Прекрасной Планете! – и его горькой безысходной тоске не было конца.
«Зачем я жив? – думал он, слезы струились по его лицу.- О, проклятая профессия, вечное одиночество! Всегда присутствовать, но никогда не участвовать, быть свидетелем, но не вершителем, оценщиком, но не ценностью, певцом, но не воспетым. Становиться на чью-то сторону, но всегда оставаться посторонним».
Слезы иссякали. «Господи, они даже не удосужились выстрелить в меня!»
На следующее утро Верещагин легко открыл глаза. Он был пуст, как только что изготовленный сосуд.
Он отправился в институт, но не в лабораторию, а к директору, и протянул ему заявление с просьбой об отпуске. «Узнаю свои молодые годы»,- сказал директор, его взгляд, направленный в потухшие верещагинские глаза, пыл проницательно понимающ. «Предоставить!» – написал он на заявлении.
«Молодые годы? – переспросил Верещагин.- Какие? Мне уже скоро сорок».
«Срочно!» – приписал директор к резолюции и отложил шариковую ручку в сторону. Да, сказал он, эта позиция ему тоже знакома. В четырнадцать лет, например, он считал, что все интересное заканчивается к восемнадцати. «А после – взрослая жизнь: однообразие, уныние, тоска».
И директор засмеялся своим особенным смехом, который означал не то, что ему весело, а что он хочет, чтоб весело стало собеседнику.
Когда же мне исполнилось восемнадцать,- продолжал он,- я стал считать, что интересная молодая жизнь продолжается до тридцати. А потом что? Старость! Однообразие! Уныние! Тоска!»
Он засмеялся снова. На этот раз, кажется, ему самому было немножко весело.
«Вы не ошибались,- сказал Верещагин.- После тридцати – уныние и тоска».- «Узнаю свою молодость! – воскликнул директор.- Посмотрим, что вы скажете в шестьдесят».
И он дважды подчеркнул слово «срочно». А ниже красиво расписался.
В кругу приятелей он любил хвастаться своей подписью. Вот уже тридцать лет она не претерпевает никаких изменений, говорил он. И для подтверждения сказанного доставал из личных архивов какую-нибудь бумажку, подписанную им еще в те благословенные годы, когда он был начальником главка. Ни одна графологическая лаборатория не найдет различий, говорил он. Приятели рассматривали бумажку, подтверждали – да, мол, действительно совпадает с теперешней тютелька в тютельку, только перо другое.