«Так тогда же у меня была китайская авторучка! – восклицал директор.- А теперь – шариковая! Что будет дальше? Куда мы идем?!»
И он смеялся таким смехом, на который не откликнуться смехом же мог только матерый хам.
Верещагин отправляется на Балтийское побережье и проводит там двадцать восемь дней в полном одиночестве. Великая Немота сковывает его уста.
Лето было необыкновенным для Балтийского побережья. Старики говорили, что о таком зное не рассказывали даже их деды. Историки сообщали: подобное пекло упоминается в недавно найденной древней летописи, но когда и где она написана, еще не установлено.
Жара стояла такая, что спички, оставленные на солнцепеке, через шесть минут вспыхивали и сгорали в бесцветном пламени вместе с коробкой. Пепел от них лежал неделями, не возникало ни малейшего ветерка, чтоб его развеять.
Такое необыкновенное солнечное изуверство наблюдалось в то лето на Балтийском побережье. Курортники, приезжавшие без темных очков, через два-три дня обращались к врачам с жалобами на острую боль в глазах и ночные кошмары очень странного содержания.
Потому что после заката воздух побережья насыщался душными тропическими испарениями, и у людей, вдыхающих такой воздух, просыпалась память предков, живших еще в докембрийскую эпоху.
В первую же ночь Верещагину приснился игуанозавр, сидящий на корточках перед шариковой авторучкой. А вокруг спиралями летала красная пчела.
До горизонта простирались красные пески и ничего не росло. Голубая Скала возвышалась за игуанозавром.
Днем Верещагин бесцельно бродил по берегу и всматривался в раскаленное белесое марево, висящее над горячим морем.
А ночью смотрел придуманные сны и вздрагивал. Он слышал или читал, что в прибрежном мусоре счастливчикам удается находить кусочки янтаря, иногда с горошину, и пытался искать, но попадались только оранжевые крылышки божьих коровок. Крылышек валялось везде очень много, а целой божьей коровки он не увидел за весь месяц ни разу. Ни живой, ни мертвой. Ветер не шевелил крылышек.
Однажды он наткнулся на лежащий у самой воды велосипед и просидел возле него на корточках часа два, а может и три, ни о чем не думая.
Хозяин не появлялся.
Верещагин захотел поднять велосипед, но сверкающий металл был до того горяч, что руки отдернулись сами.
Верещагин стал носить из моря в ладонях теплую воду и поливать ею руль и раму – те места, к которым хотел прикоснуться.
После этого ему удалось поднять велосипед, и он решил прокатиться на нем по пляжу, хотя прежде никогда в жизни не садился за руль и был уверен, что сейчас, конечно, грохнется.
Ему даже захотелось грохнуться, чтоб внести какое-нибудь разнообразие в это оцепенение, которым сковал все вокруг и внутри зной. Он вскочил в седло, предвкушая падение и синяк, но велосипед под ним вдруг помчался с бешеной скоростью, Верещагин едва успевал крутить педали. Он мчался по влажной твердой полосе песка у самой воды и вдруг ощутил долгожданный ветер – тот ударил в лицо, засвистел в ушах, взлохматил волосы.
Верещагин зажмурился от внезапного счастья, еще сильней нажал на педали и породил на взморье бурю. Холодный ветер злобно взвыл и стал рвать рубашку в клочья.
Но тут последовал сильный толчок, велосипед под Верещагиным пропал, а в голове зазвенело.
Верещагин открыл глаза и увидел, что сидит на песке, и вокруг по-прежнему тает, плавится и потрескивает от неподвижной жары мир.
А упал Верещагин потому, что наехал с зажмуренными глазами на столб, который торчал из песка у самой коды.
Какой-то дурак врыл.
На этом столбе сидела рассердившаяся чайка и громко ругалась – то каркая, как ворона, то крякая, как утка.
Верещагин побрел обратно, оставив велосипед у столба, потому что тот снова успел раскалиться до невозможности, а носить воду из моря не хотелось. Устал Верещагин. И голова от удара о столб побаливала.
В результате этого удара или, может, из-за фантастической жары с Верещагиным случилось странное: вернувшись в Порелово, он обнаружил, что ничего из событий минувшего месяца не помнит.
Единственное, что застряло в его памяти, так это чайка, сидящая на столбе и ругающаяся на разных птичьих языках.
Больше никаких воспоминаний о курортной жизни у Верещагина не осталось. И когда его впоследствии спрашивали, любит ли он быструю велосипедную езду, он отвечал совсем искренне: «Быструю? Да я вообще в жизни на велосипед не садился!»
А ночью, мучаясь от доисторических испарений и отсутствия связи, Верещагин снова увидел журналиста. Тот всхлипывал напоследок и готовился к смерти. Он вынул из заднего кармана брюк свой журналистский, никому теперь не нужный блокнот с записями путевых впечатлений и швырнул его на красный песок. Блокнот задымился, вспыхнул и сгорел.
Журналист достал последнюю пачку сигарет и подумал, что больше ему, пожалуй, и не понадобится. Без воды, без пищи, в этом раскаленном аду он вряд ли протянет до вечера. Прекрасная Планета… Ха! Какой дурак на Земле дал ей это имя? Издали все кажется прекрасным, счастливец тот, кто никогда ни к чему не приближается. Что может быть прекрасней Вселенной – когда запрокинешь голову, когда шапка упадет к пяткам твоим и далекая божественная голубизна вопьется в твой зрачок… О, зачем он приблизился!..
Журналист снова заплакал. Плача, он запрокинул голову и увидел, как отпрянуло оранжевое небо. Он выпустил в лицо Вселенной горькую струю табачного дыма, хотя не прикуривал, сигарета зажглась сама собой. Журналист вынул из кармана ключи от своей земной квартиры, в которую ему не суждено было теперь никогда попасть, и, горько усмехнувшись, отбросил их подальше за ненадобностью. Полежав с полминуты, ключи расплавились, и жидкий металл утек сквозь песок.
Докурив последнюю в пачке сигарету, журналист огляделся. В Голубой Скале зияла расщелина. Раньше ее не было. Внутри расщелины клубилась темнота.
Журналист был человеком быстрых решений. Не колеблясь он шагнул в расщелину. Мрак ослепил его. «Лучше принять смерть от темноты, чем от солнца»,- подумал журналист и храбро ринулся вперед. Натолкнувшись через несколько шагов на глухую стену, он в отчаянье ударил по ней кулаком, и грохот камнепада оглушил его. «…ой! …ай!» – закричало эхо, что-то увесистое шлепнулось журналисту на голову, он стал проваливаться в какую-то пропасть, черный ветер темноты засвистел в его ушах и эхо- «…ой? …ай?» – засмеялось над ним.
Он очнулся в подземном городе изумительной красоты. Солнца здесь не было. Зато причудливой архитектуры дома, беспорядочно разбросанные вокруг, испускали нежное оранжевое сияние.
«Что это за строительный материал?» – с профессиональным любопытством подумал журналист и, подойдя, потрогал ближайшее здание. Лицо его тотчас же побледнело, руки задрожали. «Да это же золото,- подумал он.- Золото… Золото…»
История становилась банальной, и смотреть ее Верещагин прекратил.
Неверно думать, будто, запомнив одни ругательства чайки, Верещагин ничего полезного из пребывания на Балтийском побережье не вынес.
Там он научился останавливать мысли. То есть достиг высочайшей ступени умственного развития, доступной лишь избранным.
Видите ли, мыслить мы худо-бедно, а умеем все. Из итого факта – мол, мы умеем мыслить – нами сделано на свой счет очень много лестных выводов. Но можно сделать один и не очень лестный: что мы просто заводные мыслящие машинки. Что нас заводят накануне рождения и всю жизнь мы трепыхаемся, скрежещем шестеренками, рождая мысль за мыслью – одну получше, две похуже – и так до тех пор, пока не кончится завод. Как детская игрушка «Петушок» за рубль двадцать – с пружинкой внутри и дырочкой для заводного ключика сбоку. Мы поворачиваем ключик несколько раз и говорим приятелю: «Смотри, сейчас начнет прыгать. Дешевка, пустяк. Примитивнейшее устройство».
Но что бы мы сказали об этом петушке, если б он, будучи заведенным, не просто прыгал, а время от времени вдруг останавливался по собственному усмотрению, игнорируя наше желание забавляться его действиями, и мы бы не знали, когда он продолжит свои уморительные Прыжки, а он бы знал?