И еще женщина – сосуд.
Капля по капле скапливается в нем. От этого, от другого, от третьего.
До загса еще очень далеко. Очень далеко еще до встречи с тем, чью фамилию унаследует сын. Но процесс оплодотворения уже идет. Его не остановишь.
Где это видано: чтоб ребенок от одного отца? Не часто мы встречаем такое.
В свое время искали способы, пробовали, пытались: ослепляли женщину паранджой; заливали уши воском; запирали – с младенчества до замужества – в монастырь. Чтоб ни один взгляд не проник в душу, ни один голос не отозвался в сердце. Чтоб даже мысль о мужском присутствии не взволновала кровь…
Было. Пробовали. Помогало. Но – хлопотно. Махнули рукой.
Мужское нравится – это желание. Женское нравится – удовлетворение. У женщин бесплодной любви не бывает.
Эту мысль я тоже очень хотел высказать.
Я продолжаю думать о Верещагине. Я должен объяснить читателю, почему он так глупо расспрашивал девушку Бэллу о том, о чем лучше бы не расспрашивать. Я должен ответить на вопрос: почему любящий мужчина интересуется прошлым своей возлюбленной? Зачем ему знать своих соавторов?
Затем, что он хочет избавиться от них.
Животные не знают соавторства. Если самка животного позволяет самцу играть с нею, то, конечно, позволит ему и все остальное. Акт оплодотворения, начатый им в ритуальной игре, будет доведен до конца им же.
У людей иначе. У людей – не только чувства, у них еще мораль и еще расчет. «Ах, как мне нравится этот парень!» – говорит девушка и целует его с наслаждением, но упасть навзничь остерегается. «А вдруг он потом на мне не женится», – говорит она. Или: «Мне еще самой рано замуж». Или: «Парень что надо, и в загс зовет, но не пойду, выпивоха он, подожду другого, а пока в ожидании поразвлекаюсь». Животные и понятия не имеют о таких препятствиях, они руководствуются только биологической целесообразностью, а люди – в основном социальной, и если не перестанут, то выродятся довольно скоро.
Будоражит себя девушка, играет, принимает ухаживания, сама к ним рвется, в раж входит, в страсти мается – с одним, с другим, с третьим, – но до известного предела, разумеется, до известного предела, не далее, упаси бог далее… Ну, а если все ж далее, то – ах, чтоб не было ребенка, упаси бог от ребенка: позор с ним, стыд и хлопоты!
Вот и накапливается в ее душе неестественно большой запас наследственной информации типа «предпостельная», голосами десятка парней вопит она: «Когда же явится одиннадцатый, через которого все мы воплотимся?»
О, лучше бы она рождала от каждого! Чтоб не слышать нам вопля недовоплощенных из ее чрева. Пусть лучше придет к нам женщина с десятью детьми, чем с десятью любовями, уповающими на тебя, одиннадцатого.
Находится наконец этот одиннадцатый. Или двенадцатый. Чаще – двадцать пятый.
Разве это любовь? Разве это единственный, о котором в песнях поется? Они горланят эти песни на свадьбax с двадцать пятым.
Двадцать пятые удобны. Двадцать пятые расспрашивают о прошлом мало. Их небогатые души не очень-то маются в любовном жару. Им просто нужна пара. Им просто хочется регулярно отправлять половую потребность. Спокойная жизнь им нужна, быть как все им нужно.
И еще: они хотят что-нибудь возглавлять. Армию или философское направление – на это у них ума не хватит и мужества. Они возглавляют семьи. Жену возглавляют и детей.
Двадцать пятый прикидывает: эта девушка – так, эта ничего, а эта – получше, почти совсем хороша, но меня не смотрит, дай-ка женюсь на той, что ничего, она сама лезет целоваться, и характер у нее, кажется, покладистый, о будущих детках любит поговорить; значит, не легкомысленная, обед будет вовремя готовить…
Двадцать пятые не любят, они – спариваются. Они, как мушки-дрозофилы, копошатся в колбе и заключают и близлежащие браки. О себе они мнения невысокого: «Кто я, принц, что ли?», о своей подруге тоже: «Видывал и получше, но те не про меня»; еще только расстегивая брюки, они уже невысокого мнения и о будущем потомстве: «Пацана бы родить». Им даже приятно, если их жены с кем-то до них обнимались-целовались: «В девчонках была бойкой, пользовалась успехом»,- с гордостью сообщают и рады, что творят ребенка вскладчину, ибо чувствуют, что на собственные генетические гроши хорошего пацана у аиста не купишь.
Их подруги – им под стать. Они не ждут того единственного, в сочетании с которым могли бы произвести неповторимую, новую личность. Какая там неповторимая! Их генетический набор стандартен, как ширпотребовская туфля, и подходит если не к каждому, то к очень многим. Поэтому и влюбляются они часто, но никогда не любят, а, выходя замуж, говорят: «Конечно, своего мужа я обожаю, но если б он не встретился, повстречала бы другого; может, даже лучшего».
Они любвеобильны: каждое мужское прикосновение заставляет их сердце встрепенуться, каждое симпатичное лицо или статная фигура задает работу их железам внутренней секреции.
От этого они готовы иметь ребенка и от этого. А ведь для женщины ребенок – не то что для мужчины. Для женщины он – многие годы жизни. Многим они готовы отдать многие годы жизни.
Их генетическая всеядность вызывает удивление у тех не часто встречаемых женщин, чьи наследственные механизмы сложны и уникальны, чей разборчивый инстинкт заставляет терпеть и ждать, пока не появится единственный, именно для них созданный,- ожидая, равнодушно взирают они на достоинства и стать увивающихся вокруг ухажеров.
Хранить верность возлюбленному еще до встречи с ним – вот что умеют они.
Это высшее целомудрие не воспитанием дается. С ним рождаются: выдержанное вино не хочет смешиваться с неперебродившей кислятиной. Природа чуткий дегустатор.
Их мужчины – им под стать. Их нестандартные души, как великолепие древних божьих храмов – с золотыми, статуями святых и провидцев вдоль стен. Их жизненные тропы обрывисты и нехожены – много опасностей и самородков на таких тропах. Любить они умеют – и этим богатством богаты. Соавторов не терпят – природа не желает бросать в их генетическое золото медяки. Орган не любит, чтоб ему подыгрывали на баяне.
Такие мужчины не безразличны к прошлому своих возлюбленных. И если вдруг оказывается, что те не очень хранили верность до встречи, что в долгие годы ожидания, теряя иногда надежду обрести единственного, пускались время от времени в любовные игры с другими, под руку подвернувшимися – в таких случаях интерес нестандартных мужчин к прошлому возлюбленных болезнен, патологичен, ибо патологично само наличие предыдущих увлечений без плода от них. Они расспрашивают подробно, их приводит в отчаянье не только ложь, но даже интонация, потому что им нужна не просто правда, и правда, высказанная добровольно и исповедально.
Зачем же им нужна правда, да еще высказанная добровольно и исповедально?
Разве вы не знаете, что исповедь – очищение? Просто правду можно рассказать и на допросе у следователя. Правда – от честности, от ума, иногда даже от расчета, исповедь же – движение инстинктивное, как рвота. Очистительная рвота она, но также и музыка – с непременным контрапунктом двух обязательных начал: раскаянья в том, что прошлое это существует, и восторга оттого, что оно изливается наружу. Банный день души – вот что такое исповедь.
То, кого истинно любили, знают эту тягу любящих женщин рассказывать о своем прошлом. С болью и радостью.
…Она высвобождается из объятий, отстраняет и говорит: «Постой! Сначала – исповедь. Я хочу освободить душу от медяков. Их бросали в меня многие. Как в копилку. В прорезь губ. Разные случайно встреченные. И должна освободить свое чрево от этих чужих медяков, прежде чем принять в себя золото твоей души. Ведь мне н у ж е н ребенок именно от тебя. Только от тебя. Поэтому – сначала исповедь. Чтоб без примесей. Примеси все испортят». Она хочет, чтоб сын ее был как единая звучащая нота. Возникшая в тишине. В пустоте.
Ибо мать – это начало. А какое же это начало, если него – прошлое?
Ну, а та, которая прячет воспоминания: «Еще рассердится и станет хуже относиться», письма: «Уж больно волнительно написаны, от него не убудет, если я сохраню их», та, которая рассказывает о прошлом из одного лишь долга порядочности, без боли и восторга очищения… Та и не любящая вовсе.