Но тут возник другой – тот, что зашел с шестерки, держит в руках карты, вид у него обездоленный. Он тычет свои карты Верещагину в лицо и говорит: «Хочешь, покажу фокус? А ты мне за это на бутылочку красненького… Да она всего рубль две!» – кричит он, так как фокус отвергнут, и получает рубль. Получив этот рубль, он смотрит на Верещагина как на последнего дурака. Милицейский сержант говорит: «Идемте». «Две копейки занесешь в другой раз!» – кричит вслед бывший обездоленный. «Народ этот отчаянный. С ним осторожнее надо быть»,- говорит сержант.
И вот наконец они уже не в подвале, они едут в машине улицам города. Сержант рассказывает о своей работе. Он говорит, что в первое время хватал всех без разбору, такой был неопытный: качается человек, значит, в машину и в вытрезвитель. А теперь научился различать – пьяница перед ним или случайно напившийся. Случайно напившемуся он говорит: иди домой, к жене, чтоб я тебя не видел… Но, к сожалению, отдельные личности такое гуманное обхождение не понимают. Они радуются, увидев милиционера: «О, милиционер! Вези меня в вытрезвитель!» И очень обижаются, когда их гонят домой. «Ты для чего, говорят, тут поставлен?» Они внимания хотят. Они специально куражатся, чтоб ими заинтересовались. Потому что на трезвых на них никто не смотрит. Такой человек в трезвом виде тоскует: кто, мол, я есть? Один из миллиардов. А пьяному ему почет: в машину сажают, в вытрезвителе вокруг него врачи хлопочут, с высшим образованием люди. «Один прямо так и заявил,- рассказывает сержант,- я его отвез, а он врачам: белый халат, говорит, и я могу напялить, ты мне сначала диплом покажи, а уже потом вокруг меня холуем бегай… Каждый человек главным быть хочет, от этого все беды на земле…»
Вот такой рассудительный сержант попался Верещагину. Настоящий философ. А философ он философ и есть – ящик на пятый этаж тащить отказался: сердце, дескать, не очень здоровое, да и некогда, пьяные на вокзале внимания ждут… Три рубля все же взял. Правда, со смущением. Извинился. Уехал.
И остался Верещагин с огромным ящиком перед домом один. Новая трудность возникла.
У автора приятель есть, тоже в некотором роде философ, так он насчет трудностей высказывается очень интересно. Трудности, говорит он, не сами по себе страшны, любую из них, говорит, преодолеть – пара пустяков. Но до чего ж, говорит, они плодовиты, суки! Только, говорит, преодолеешь одну до конца, как видишь: из ее раздавленного брюха новая вылазит. Новую – к ногтю: а она уже очередного гаденыша на свет произвела. А то и двух. И так до скончания века любая трудность со своим длинным потомством – неистребима. Иногда кажется: маленькая, ерундовенькая,- но знай: раз появилась, до последнего твоего часа будет с тобой жить. Поэтому мой приятель давно уже перестал бороться с трудностями. Он ими оброс как раковинами борт судна – это такие стихи есть. И вот плывет к порту назначения отяжелевший, неуклюжий, ниже ватерлинии в жизненный океан погруженный. Хороший человек.
Верещагин же подобной философии не сочувствовал: оказавшись один на один с ящиком, он сразу стал думать, как эту новую трудность преодолеть. И вот как решил: сбегать в ближайший какой-нибудь магазин, там обязательно найдутся рабочие-грузчики, авось за трешку согласятся помочь. Но оставить ящик без присмотра Верещагин боится: вдруг кто-нибудь сопрет. Конечно, ящик тяжелый и громоздкий, но любую самую тяжелую и громоздкую вещь легко спереть, если она без присмотра. Поэтому, прежде чем пойти в магазин, Верещагин звонит в чужую дверь на первом этаже, надеясь, что выйдет старушка, которую он и попросит посторожить ящик. Но выходит не старушка, а мужчина средних лет и сразу же поражает Верещагина сильнейшим приятным запахом, который исходит от него в таком изобилии, как от цветочной клумбы. Он еще только приоткрыл дверь, а лестничная площадка уже сразу заблагоухала, как райский сад Эдем. Верещагин не понимает, что это таким способом рождается новая трудность, он просто удивлен и растерянно принюхивается. «Друг,- говорит мужчина,- не могу, понимаешь? С удовольствием, но не могу, веришь ты мне?» В ответ на эти слова Верещагин поворачивается уходить, но мужчина кричит: «Куда ты? Это я не могу, зато Марианна может. Марианна! – кричит он в глубь квартиры.- Марианна!» – и оттуда появляется женщина, которой ничего не надо объяснять, она все слышала и идет прямехонько на улицу. Верещагин следом. «Что вы! Не надо!» – говорит он, Потому что женщина обхватывает ящик руками. «Вы только посторожите, я грузчиков сейчас приведу»,- объясняет ей Верещагин, но женщина говорит: «Посторонитесь»,- ящик уже у нее в охапке, она несет его – к дому, в подъезд, вверх, шагает через ступеньки, Верещагин едва поспевает. «Вы с ума сошли!» – растерянно бормочет, но вот уже пятый этаж. Верещагин отпирает дверь, женщина вносит ящик в прихожую, ставит, Верещагин говорит ей: «Спасибо» – с одышкой, «Не за что»,- ровным голосом отвечает женщина и уходит.
«Вокруг меня начинают происходить странные вещи»,- думает Верещагин. Он полагает, что это хороший знак.
Ящик уже в квартире, но неприятности, начавшиеся в подвале багажного отделения, где трефовой семеркой была побита карта рангом ниже, не прекратили род свой, они сопровождали Верещагина полжизни, однако автор не будет описывать их генеалогию, это увело б его в сторону от главной темы.
Вечером Верещагин отправляется к соседу с визитом вежливости, а также желая поближе рассмотреть могучую женщину, заменившую целый коллектив грузчиков, Возможно, его влек еще и запах райского сада Эдем. Впоследствии Верещагин неоднократно посещал соседа, но как складывались их дальнейшие отношения, автор описывать не станет, да и вообще, пожалуй, больше о соседе не упомянет. Но его рассказ о прожитой им жизни в книгу на всякий случай вставит. Может, этот рассказ окажется и не нужным, а может, где-то в дальнейшем пригодится. Мало ли что. Может, автор захочет пофилософствовать и некоторые факты из жизни соседа использует. А нет – так и бог с ним, пусть этот длинный рассказ существует сам по себе. Места в книге достаточно. Автор вообще придерживается того мнения, что лучше пусть будет что-то лишнее, чем чего-то не хватит. Любое серьезное явление, например жизнь, может существовать лишь там, где есть избыток. Если всего будет ровно столько, сколько надо, то обязательно чего-то не хватит.
Благоухающий сосед сказал: «Заходи, друг. Это прихожая, дальше – комната. Идем, друг, на кухню, там телевизора нет, вот что хорошо. У меня, понимаешь, беда – как телевизор включается, так жена выключается… Марианна! Марианна! Гость пришел!.. Видишь, не слышит. Ты зачем принес, это некрасиво. Пришел ко мне – значит, я угощаю, если я к тебе – тогда ты. С собой приносить – это и хозяина унижать и себя… Садись! Вот тебе огурцы, вот тебе хлеб, вот тебе яблоки. А вот – выпивка. Давай сделаем так. Сначала я тебе расскажу о своей жизни, потом ты мне…» – «Как же, успеете,- сказала вошедшая вдруг Марианна, она поставила на стол тарелку с ломтиками ветчины.- Он свою жизнь на весь вечер растянет». И ушла. «Вот язва,- сказал сосед.- Как от телевизора отключится, обязательно какую-нибудь гадость скажет. Разве можно по-человечески разговаривать, если мы друг о друге ничего не знаем? Мы же не алкаши, верно?.. Я с главного начну,- сказал он.- С носа. Мне его в сорок четвертом разрывная пуля прострелила. Видишь, два шрама? Вот это пуля вошла, а вот это – вышла. Ее, понимаешь, скорость подвела: влетела в нос, вылетела из скулы и разорвалась уже на свежем воздухе. Во мне не успела. Семь месяцев пролежал в госпитале. Вернулся в часть, шел март сорок пятого года, одно сплошное наступление… Вроде бы все кончилось хорошо, да? И я так думал. До девятого мая. «Ребята! – бежит один.- Немцы капитуляцию подписали!» Все как заорут: «Ура-а-а!», и я вместе со всеми. И вдруг – как хлынет! Кровь! Носом! Скажу тебе честно, больше я «ура» никогда в жизни не кричал. Отвезли меня снова в госпиталь, снова провалялся месяц. С тех пор я еще раз десять в больницах лежал. Как напрягусь – из носу кровь, не остановишь. Важные сосуды задеты, чуть поднатужусь – лопаются. Один раз прямо с унитаза взяли. Но главное, не только от физического напряжения, а и от умственного, вот в чем главная беда! Я в парнях знаешь, какой способный был? Но врачи наотрез: о высшем образовании и не помышляй. Остался я, друг, неучем. Заметил, как от меня пахнет? Наверное, думаешь, на одеколонной фабрике работаю. Стыдно признаться, но скажу где. Все равно узнаешь от соседей, так пусть, когда они тебе скажут, мол, этот-то, нижний, ассенизатором работает, так чтоб ты им ответил: «А я и без вас знаю» – и оставил их в дураках. Люди всегда себя дураками чувствуют, когда их новость оказывается всем известной… Если захотелось убежать – беги, не стесняйся. А если остаешься, давай выпьем по первой – за знакомство… Я одеколоном каждый день мажусь, потому что наши запахи страшное дело как въедаются в кожу, теркой не ототрешь. У меня сегодня выходной, но я все равно помазался, привычка уже, как утренняя гимнастика. Стою перед зеркалом и мажусь – там, сям, получается вроде гимнастические упражнения. Сначала «Тройным», потом на «Шипр» перешел – сын вырос, стал жить самостоятельно и с деньгами стало получше. Благосостояние растет, оно на всем сказывается. Посмотри на девчонок, которым по шестнадцать,- сами еще ничего не зарабатывают, а разодеты в короткие юбки, как королевы. Почему же я, трудовой человек, не могу позволить себе «Шипр»? Ты бы на моем месте чем мазался? Может, у меня это главное удовольствие в жизни: войти в троллейбус, и чтоб люди ко мне с уважением принюхались… Но сейчас я тебе один анекдот скажу: я уже и не «Шипром» мажусь. Узнаешь чем – умрешь. Французскими духами «Шанель»! Сорок рублей крохотненькая бутылочка. Но запах, скажу тебе, стойкий, как у дерьма. Тоже щеткой не ототрешь. Был у меня, понимаешь, день рождения, и жена вдруг на стол – бух! – эту бутылочку… Она только с виду мрачная, а на самом деле добрейшая женщина и во мне души не чает. Для тебя ж, говорит, хороший запах – главное удовольствие, так неужели ж мы не можем позволить себе приятные радости? Это самое длинное в ее жизни высказывание, обычно она подряд больше двух слов не говорит… Так что я мажусь в данный момент французской «Шанелью». Как английский аристократ… А теперь расскажу о сыне. Знаешь, кто у меня сын?.. Нет, о сыне позже, а сейчас вот о чем: ты, кажется, думаешь, что я алкоголик? Думаешь?.. И правильно делаешь, если не думаешь. Я пью часто, но в меру. Под заборами не валялся, прогулов не допускал, посуду никогда не бил. Выпиваю, потому что посоветовал врач. Один замечательный доктор был, душа-человек. Такую, говорит, дам тебе рекомендацию: прикладывайся, но понемногу. Алкоголь, говорит, снимает напряжение, у тебя кровь из носу реже будет течь… Я из-за чего стал ассенизатором? Стыдная, конечно, работа, зато физически не требует напрягаться и нервности никакой: клиенты не спорят, норовят отойти подальше… Но жениться-то надо! Проблема. Молодой еще был! Я тебе расскажу, как женился, а о сыне уже потом. Познакомился с женой на спектакле, она в столовой тогда работала, у них в театр культпоход был. Назначили свидание, стали встречаться, я ей про войну, как в атаки ходил, а о носе – ни слова. И о профессии – молчок. Наконец, сама спросила: «Кем ты работаешь?» А я: «Шофером. Кем еще?» И веришь, покраснел. Потому что у меня, кроме носа, еще одна странность: вру – не краснею, но если скажу полправды – заливаюсь краской и на душе плевки. Ведь действительно шофер – правда значит, – а вместе с тем и наврал: потому что ассенизатор. Позже, конечно, признался – она и не поморщилась, вышла за меня замуж. Потому что уже была беременной – тем самым сыном, о котором сейчас расскажу. Другого у меня нет. Пишут, в простых, мол, семьях всегда помногу детей, а у нас вот один. Зато не простой. Мальчишка, двадцать восемь лет, а уже кто? Доктор наук! Каких – не скажу. Уже три года как доктор, я и гордиться перестал. Да и не в том дело, что доктор. А в том, что он горит. У него в голове все время мысли. Бурлят, бурлят!.. Я б тоже мог, но у меня от такого напряжения вся кровь мигом выскочит через нос. А он выдерживает. Каждое утро, как проснусь, первым делом думаю: эх, какой у меня сын! И сразу хочется жить дальше. Хотя он, конечно, уже не нуждается в моей помощи, зарабатывает больше, чем мы с женой вместе,- иногда, дурачок, возьмет и пришлет деньги. Я ему пишу: не смей, дурак, мы ни в чем не нуждаемся. Но все-таки приятно… Это я тебе говорю, что приятно, в письме я этого не пишу – одну ругань. Но он не обижается, любит меня. В отпуск приезжал. «Я,- говорит,- как в парикмахерскую зайду, выходить не хочется». Мы целый вечер смеялись над этими его словами. И потом, когда уехал, еще много раз с женой – как вспомним, так и смеемся. Вернее, это я смеюсь, жена улыбнется – и то много. Не умеет она смеяться. Ни разговаривать, ни смеяться – тоска, а не жена… Ты понял, насчет чего он? Что от меня одеколоном пахнет. Для него «Тройной» одеколон – самый дорогой запах на свете, потому что он под него рос, вся его детская беззащитность была окружена этим запахом: пахнет, значит папа рядом, бояться нечего… Иногда я думаю: ну, а не было б у меня такого сына, что б делал? Спился б, наверное. Сейчас я ведь живу как? Пальцем хочу пошевелить, но не шевелю, пока не прикину: а честно ли поступаю? Красиво ли? Ты, наверное, не понимаешь, как это важно не испоганить такому сыну родословную. Он уже сделал несколько открытий, уже книгу написал, а пройдет лет двадцать, о нем самом напишут книгу – в серии «Жизнь замечательных людей». А там – обязательно об отце, никуда не денешься! Не веришь, что обязательно? Я тебе сейчас покажу… У меня, смотри, книги этой серии прямо на кухне, я только их и читаю… Вот, например. О ком, видишь? Об Альберте Эйнштейне. Слышал такого? Поверь мне, великий человек. Заглянем внутрь. Смотри. Чей портрет? Отца! Читай… Здесь, здесь! О ком? Целая страница об отце. Никуда не денешься, так уж принято. Подробно пишут: что за человек отец, порядочный или проходимец. Потому что народ интересуется, кто гения выродил. Вот о Паганини пишут, есть у меня эта книга, великий виртуоз был, может, слышал? Отец его люто порол, так в книге и написано, черным по белому! Какой позор наложил на виртуоза папаша – сволочь! Обо мне такого не напишут. Отец – водитель грузового автомобиля, никогда не брал левых денег – так обо мне напишут. Раз уж он такой, что вся его жизнь должна быть как на ладони, значит, я могу себе позволять исключительно только благородные поступки… Об одном Бога молю, чтоб этот писатель не написал: отец, мол, у него – ассенизатор. Водитель автомобиля, никогда не брал левых, подвозил старушек и больных – все! Коротко и ясно! Пусть лучше напишет, какую я для науки крылатую фразу придумал. Это сын, когда приезжал в отпуск, поделился: дела мои, папа, неважные, я, папа, в научный тупик зашел. Я в ответ усмехнулся. Потому что так понимаю: тупик – это очень хорошее дело. Пока у ученого все гладко и с разгоном – это карьера, а как зашел в тупик – здесь жди открытия. Это для ученого большая честь и удача – забрести в тупик. Дурак в тупик не зайдет, он и понятия не имеет, где эти тупики… Чем занимается сын – не скажу, хотя знаю многое. Раньше и сам не знал, спрашиваю его: чем, сынок, занимаешься? Я, мол, не спец, но если в общих чертах, то кое-что пойму. А он: нельзя. Знаешь, как это меня обидело? Я на него так заорал, что до сих пор удивляюсь, почему кровь носом не пошла. «От отца,- ору,- скрываешь? Значит, думаешь: может, отец – шпион. А не шпион, так болтун? Одним словом, допускаешь, что отец – подлец?» Вот так орал. Он: ладно, папа, давай расскажу. А я – уже в себя пришел – говорю ему спокойным голосом: не надо, сынок, зачем мне знать, молчи, не обижусь. А у самого сердце аж трясется: расскажет или нет? Вдруг поверит, что я и в самом деле не обижусь. То есть я хотел, чтоб он поверил, но все равно рассказал. Не насильно – иначе, мол, у отца кровь носом пойдет, а по сыновнему до