Сефирот
День, в который…
Посвящается белке из мультфильма «Ледниковый период»
7 июня 1692 года город Порт-Ройал (о. Ямайка) был практически полностью уничтожен сильным землетрясением.
Пролог
В тот день — серый декабрьский день, северная Англия, городок Акрингтон в графстве Ланкашир, — в тот день шел снег.
День, ставший потрясением для мальчишки, мужчиной был давно позабыт. Вспомнить ему предстояло двадцать с лишним лет спустя и на другом краю света — там, где снега не бывает, где бабочки размером в ладонь порхают над цветами, от запаха которых белые дамы хватаются за виски́; где океанские воды прозрачны, как лучшее стекло, — на земле табака, рома и обильно политого кровью золота, о которой тогда, в детстве, он и слыхом не слыхал.
…Летела по ветру крупная, как горох, снежная крупа, набивалась в стыки между булыжниками городской площади; пахло первым снегом, навозом и дымом; переступали, фыркая паром, лошади. Тонкие оголенные ветви царапали небо, и побуревшие палые листья заледенели в грязи, втоптанные конскими копытами…
А виселица на помосте показалась мальчишке огромной, до неба, — желтые свежеоструганные столбы, и где-то высоко-высоко, под самыми сеющими темные точки хмурыми тучами, покачивалась свисающая с заснеженной перекладины веревка с петлей. А с облепленных грязью деревянных башмаков падали жирные ошметки и оставались на ступенях эшафота, и сжимались и разжимались кулаки осужденного — густо заросшие светлым волосом мосластые кулачищи; встретившись с мальчишкой глазами, тот отвернулся, брезгливо скривившись. Хорошо одетый подросток на породистой вороной кобыле был сыном городского судьи, и это его отцу пойманный с поличным вор был обязан смертным приговором.
А в толпе хихикали, ибо осужденный был верзилой, а палач — коротышкой, и, даже привстав на цыпочки, никак не мог набросить петлю на запорошенную снегом соломенную макушку. Палач потребовал, чтобы осужденный пригнулся, — тот, задрав голову повыше, посоветовал палачу сбегать за табуреткой. Палач подпрыгнул и промахнулся; в толпе уже хохотали — тряслись заснеженные перья плюмажей, женщины стыдливо прикрывали рты платочками, и испуганно фыркали лошади. Мальчишка, впрочем, не смеялся — он считал, что в отправлении правосудия нет ничего смешного. К тому же ему нечасто приходилось видеть публичные казни. Он был серьезным мальчишкой. Ему было двенадцать лет.
…А потом какая-то женщина схватила его за стремя.
У жены осужденного дрожали губы, кривилось в плаче красное от ветра и слез лицо. Снег застревал в ее волосах, на ресницах, в складках сбившейся на плечи штопаной шерстяной шали — темно-серой; и руки, цеплявшиеся за мальчишкин сапог, были красными от холода… Жена осужденного узнала сына судьи и вцепилась в него, рыдая и умоляя.
Он хотел дать ей денег, но у него не случилось с собой кошелька. Он хотел объяснить, что ничем не может ей помочь, что муж ее осужден за кражу, что закон… Он пытался говорить, как отец — уверенно и веско; женщина повисла на стремени.
— Сэр!.. Сжальтесь, попросите вашего батюшку… Будьте милосердны!..
Он растерялся. Он привык к весомой логичности отцовских аргументов; он был искренне поражен: как же она не понимает, что закон?.. Растрепанная, с безумным взглядом, она вдруг показалась ему сумасшедшей ведьмой. Она за ногу тащила его с коня, а он дергался и не мог вырваться; она волоклась за ним, вопя уже отчаянно и нечленораздельно. Тогда перепуганный подросток хлестнул коня.
Толпа шарахнулась в стороны. Кто-то заулюлюкал вслед. Тонкий ледок на луже проломился под всадником, конские копыта выбили брызги грязи. Женщина влетела в воду с разбегу — по колено; крича, упала…
Он ускакал, и эхо металось за ним в переулках.
Двадцать лет спустя он пожал бы плечами: что же, и у преступников бывают семьи, но закон есть закон. Но в ту ночь, обхватив колени под одеялом и щурясь на шаткий огонек свечи, маленький потрясенный Джим Норрингтон мучился стыдом и угрызениями совести. Он впервые увидел ситуацию С ТОЙ СТОРОНЫ — и ему открылся ужас. У этой женщины — на глазах — убивали человека, которого она… ну, любила или там не любила, дети не задаются такими вопросами, — но НА ГЛАЗАХ!.. И она ничего не могла сделать. Ничего.
Дети самонадеянны. Он не мог бы ничего изменить, даже если бы захотел, — разве отец послушал бы его? Но мальчишка был горд и решил, что это трусливое оправдание — ведь он даже не попытался, а значит, не мог знать наверняка. И целые сутки, до длинного разговора с отцом, он считал себя подлецом и трусом, — и почти поверил, что ему придется за это ответить, если Бог на небе печется о справедливости на земле.