Сергей Варшер
День в английском театре времен Шекспира
В 1613 году, в то самое время, когда Россия готовилась с честью выйти из затруднений, созданных неблагоприятными условиями Смутной эпохи, – в Лондоне, в один из дождливых зимних дней, замечалось на улицах какое-то особенное, усиленное движение. Целые толпы самого разнообразного люда спешно и оживленно шли по тому же направлению, куда медленно ползли, громыхая и стуча, огромные, неуклюжие колымаги знати, запряженные четвернею белых лошадей, покрытых яркими попонами. То и дело раздаются громкие, повелительные голоса скороходов, расчищающих место для экипажа леди. Группа офицеров, сверкая полированною сталью своих кирас, следует по сторонам и сзади, верхом на тяжелых андалузских конях. Представители золотой молодежи, следуя укореняющейся испанской моде, едут, развалясь в открытых экипажах, на мулах, увешанных погремками и бубенчиками, изукрашенных страусовыми перьями и лисьими хвостами. Тут же снуют взад и вперед оборванные, перепачканные мальчики-ремесленники, грубо ломятся вперед, не разбирая дороги, солдаты и матросы, назойливо выкрикивают свои товары торговки и разносчики. И все это суетится, спешит, шлепает по лужам плохо вымощенных улиц, осыпает бранью то не в меру усердного полисмена, то богатый экипаж, разбрасывающий далеко вокруг брызги жидкой грязи[1]. Надо совершенно отрешиться от новейшего представления о Лондоне, чтобы представить себе сколько-нибудь верную картину английской столицы того времени. Ведь всего несколько лет перед этим в королевском указе предписывалось замостить несколько главных улиц, в виду того, что они покрыты канавами и рытвинами, что всякое движение по ним в экипажах должно прекратиться, что пешеходы и всадники, попадая в эти ямы, подвергаются тяжелым увечьям, а иногда и смерти[2]. В самом центре города там и сям тянутся огромные пустыри, поросшие бурьяном, даже кустарниками. Половина домов – деревянные, грубо обмазанные глиной, освещенные решетчатыми отверстиями: стекло еще довольно дорого, и эту роскошь позволяют себе только достаточные люди. Современник наивно восхищается новым обыкновением – белить дома поверх глины известковой, «которая, – говорит он, – ложится такими ровными и восхитительно белыми слоями, что на мой взгляд нет ничего более изящного»[3]. Среди этой бедности, грубости и грязи тем резче выделяются новые, только что отстроенные дворцы и палаты, не то готические, не то итальянские, с куполами и башенками, с узорчатыми украшениями, террасами, фонтанами, статуями. Блеск эпохи Возрождения дает себя чувствовать на каждом шагу, но обнаруживается он как-то неуклюже, как у человека, только что бывшего бедняком и вдруг ставшего богатым. И, все-таки, в Лондоне в это самое время было уже 17 театров. Все-таки, в два года было распродано сорок тысяч экземпляров разных пьес, игранных на лондонской сцене[4]. Так велика была общественная потребность в этом учреждении.
Вот и теперь, в тот самый день, описание которого составляет предмет нашей беседы, жители Лондона возбуждены именно крупным событием в театральном мире. Не так давно перед этим сошел со сцены и удалился в свой родной городок кумир толпы, величайший образец поэта, творец новейшей драмы – Вильям Шекспир. Он сделал свое дело, он создал такую школу драматических писателей, которая все еще живет его преданиями, учится его искусству. Его пьесы продолжают идти на сцене, пользуются тем же блестящим успехом, тою же народною любовью; они, по-прежнему, растрогивают и веселят, удивляют и восхищают; и на ряду с ними не меньшим успехом пользуются пьесы его многочисленных сторонников и последователей и также вызывают восторг и восхищение. Но народная масса как-то инстинктивно, все-таки, любит более других своего Шекспира, этого «могучего двигателя сердец», как его называют. И вдруг разносится по Лондону весть, что сегодня пойдет в театре новая пьеса этого драматического полубога! Было от чего прийти в волнение лондонским жителям: массами повалили они – и стар и млад, и богатый и бедный, и знатный и простолюдин – к театру «Глобусу», тому самому театру, где Шекспир был одновременно и хозяином, и писателем, и актером, где осталась та же труппа актеров, какая играла и при нем, где особенно живо должны сохраниться его заветы, его предания и наставления. И идут все, и спешат, и боятся опоздать, не найти места, взволнованные, возбужденные и заранее веселые и довольные.
На обширной топкой площадке, у самого берега Темзы, возвышается грубая шестиугольная башня, частью бревенчатая, частью сколоченная из досок; кверху она постепенно суживается и представляет, таким образом, усеченную пирамиду. Башня не покрыта: только у одной из шести граней торчат над стеною две остроконечные кровли, прикрывающие сцену; между ними развевается красный флаг: это значит, что ворота театра уже открыты для публики; когда все места будут заняты или когда представление окончится, флаг опустят[5]. Кругом башни обведен тинистый, зловонный ров, с перекинутыми осклизшими от грязи мостиками. На двух противоположных концах строения – широкие ворота для входа внутрь театра. Над самыми воротами, на карнизе, стоит колоссальная, грубо размалеванная статуя Геркулеса: он держит над головою земной шар, а на нем надпись: totus mundus agit histrionem, т.-е. весь мир играет комедию. По обеим сторонам двери гигантские тесовые щиты свешиваются с высоких мачт, водруженных в болотистую землю: огромные ярко-красные буквы, наляпанные суриком, так и бросаются в глаза. «Здесь все правда: историческая пьеса» – так озаглавлено на афише это новое произведение Шекспира. Представление обещается грандиозное, великолепное: «все костюмы новые; одну из главных ролей будет играть сам Ричард Барбэдж», одно имя которого приводит толпу в неистовый восторг: для народа это такой же кумир из актеров, как Шекспир из драматургов. «На сцене, – продолжает афиша, – будут стрелять из пушки»[6] – еще одною причиной больше, чтоб ожидать на сегодня чего-то совсем необыкновенного, чрезвычайного. Афиша знает это и за чрезвычайность представления объявляет на сегодня двойные цены. Но что такое двойные цены в театре, где многие места стоят только три копейки![7] Еще часа три до начала представления, а огромная площадь перед театром уже буквально запружена массою народа. Давка и беспорядок: все увязают в грязи, падают, бранятся и неудержимо рвутся вперед и вперед, спеша заплатить свои гроши и войти в широкие ворота гостеприимного «Глобуса». Кассир, в живописном черном платье, с трудом успевает опускать медные монеты в разрез на крышке кованного сундучка, на всякий случай прочно прикрепленного цепями к стене[8]. Полицейские давно уже отошли к стороне: они чувствуют себя бессильными. В воздухе стоит смешанный гул голосов, восклицаний, божбы, ругательств. А тем временем начинается движение и на противоположной стороне башни, у других дверей, через которые пройдут в театр актеры, писатели, записные театралы и вообще привилегированная публика. И здесь тоже спешат запастись местом заблаговременно: более всего хлопочут о том, как бы успеть захватить скамью или трехногий табурет, – иначе придется располагаться на полу. У входа в толпе бойко продаются литературные новости, летучие сатирические листки. «Новости из ада! Кому новостей из ада?» – предлагает один разнозчик. «Семь смертных грехов Лондона!» – выкрикивает другой. – «Новейший Альманах! на два гроша остроумия! „Венера и Адонис“ соч. Вильяма Шекспира!»[9]. Многие запасаются этими листками, чтоб скоротать скучное время ожидания.
1
5
7
Пролог к драматической хронике Шекспира
9