Грация прислонила магнитофон к подушке и встала со складной кровати. Ступая на цыпочках, потому что она сняла ботинки и было противно ступать в одних колготках по грязному полу, подошла к доске. Пристально вгляделась в собаку на фотографии, которая ответила ей отстраненным, но свирепым взглядом. Вначале тут висела фотография питбуля, сделанная после боя: пес, снятый анфас, бешено лаял, вся морда исцарапана, нос с одной стороны разодран, ухо почти оторвано. Грация вытащила фото из Интернета и повесила на доску, но потом сняла. Этот бедный пес, кем-то выдрессированный для боя, не щадящий себя, вызывал жалость, а Грация не хотела жалеть Питбуля. Она хотела его поймать.
Д'Оррико сказал:
– Через меня (затяжка), вернее, через мое посредство он выполнил двенадцать контрактов (затяжка). Мы их называли встречами. Почти все – особые случаи устранения, для которых преступные группировки искали человека super partes, объекты, особым образом охраняемые или пользующиеся чрезвычайной известностью (затяжка), но заказчиком всегда выступало частное лицо, и выдвигалось требование, чтобы работа была выполнена чисто и без шума. Дело в том, что (затяжка) профессиональный киллер в Италии – маргинальная фигура, монополию на этот вид преступной деятельности до сих пор держали мафиозные группировки, а иногда соответствующее задание выполнялось (затяжка) каким-нибудь бандитом из кабака. Питбуль на рынке подобных услуг (затяжка) затыкал собою эту прореху.
Грация так близко подошла к фотографии собаки, что даже почувствовала едкий запах типографской краски, исходивший от вырезки из журнала. С такого расстояния, если глядеть глаза в глаза, собачья морда расплывалась, превращалась в тусклое, неразличимое пятно. Грация отступила на шаг, потом еще и еще, пока не уткнулась в столик с компьютером. Ей не хотелось неопределенности, она желала ясно видеть эту морду. Ей приходилось видеть слишком много трупов, распростертых на полу покинутых домов, брошенных в ров где-нибудь в глуши, или фотографий мертвых тел, лежащих на столе в морге, голых, побелевших, непристойных, и ее взгляд всегда в конце концов падал на причинное место, просто потому, что глядеть туда не полагалось. Нет, никакой неопределенности. Она хотела хорошо разглядеть эту морду. Хотела подставить вместо собачьей морды лицо человека. Хотела его поймать.
Д'Оррико:
– Я никогда его не видел. Никогда не говорил с ним по телефону. Не знаю, какое у него лицо, как он сложен, как его зовут. Я был уверен, что он меня убьет. А он вместо этого велел мне подождать вас и все вам рассказать.
Когда ты едешь по автостраде, и тебе звонят на сотовый телефон, и ты отвечаешь, и тебя спрашивают, где ты, и ты говоришь: «Я в Пескаре», – это неправда. Здесь не Пескара, до Пескары еще два километра ограждений и поворотов, потом девять километров муниципальной дороги, а когда ты в одиннадцати километрах от какого-то места, ты находишься вовсе не в этом месте, но где-то еще. А если ты поговоришь по сотовому минут десять и у тебя опять спросят: «Прости, пожалуйста, как ты сказал, где ты сейчас?» – ты уже не можешь сказать, что в Пескаре; ты – в Розето-дельи-Абруцци, если едешь на север, или в Кьети, если на юг. Собственно, ни в Розето, ни в Кьети тебя тоже нет, ты в другом месте. Ты – на автостраде.
Скоро наступит момент.
Витторио выгнул спину, пытаясь размять позвонки. Вытянул шею, стараясь зацепиться затылком за верхний край сиденья и потянуться как следует, но ничего не получилось. Он вздохнул, и этот глубокий вздох, вместо того чтобы выйти наружу, казалось, опустился внутрь, горячий, мощный, мычащий на одной ноте: мммм. Вздох тоже не принес облегчения, пощекотал сведенные мышцы и ноющие кости, да и растворился, ничего не изменив. Витторио прислонил локоть к окошку, пытаясь пристроить его между металлической окантовкой и резиновой полоской, но вскоре рука затекла, соскользнула и бессильно повисла вдоль туловища. Скорость резко упала со ста десяти до восьмидесяти, но он ее выровнял.
Потому что на автостраде главное не находиться, а двигаться. На определенной точке ты можешь сказать, что ты в Пескаре, хотя тебя там и нет, но ты туда едешь. Для тела, пребывающего в постоянном движении, направление важнее, чем место, которое через миг станет другим. Автострада и есть движение. Если машина застряла на аварийной дорожке, все спрашивают: «Какого черта он там стоит?» – будто речь идет о тайном враге, внедренном агенте, чужеродном теле. А если машина встала на ходовой дорожке, то это уже не тайный враг, а явный: это – опасность, это – смерть. Остановка – худшее, что может приключиться на автостраде: внезапный скрежет тормозов, пробка, длинная череда машин, авария. Жизнь на автостраде – бесконечное, постоянное, беспрерывное движение. Поэтому бывает так, что останавливаешься у автогриля только тогда, когда мочевой пузырь переполнен настолько, что причиняет боль.
Витторио подвигал ногами. Приподнял правую под приборной доской, не снимая ее с переключателя скоростей. Хотел опереться стопой о мягкую резину, которой выстлан изнутри металлический корпус, чтобы немного отдохнула щиколотка, застывшая в одном положении, удерживая спидометр на ста десяти, белая черта на белой черте. Согнул левую ногу, поставил подошву на круглый выступ колеса, потом снова задвигался. Он испытывал неудержимое желание скрестить ноги, но этого делать нельзя, когда ведешь машину. И закрыть глаза нельзя.
Он подумал: скоро наступит момент.
Он уже все подготовил.
Нужно было найти два места. Одно отыскать несложно, это может быть любое достаточно уединенное место. Он был уверен, что найдет подходящее, либо сыроварню в долинах Комаккьо, либо хижину в Апеннинах, разницы нет. С другим пришлось повозиться, но в конце концов и оно обнаружилось, перед самым выездом из Имолы. Узкая грунтовая дорога вилась среди полей и подходила к невысокому земляному валу, который шел параллельно виадуку. В нескольких метрах дальше, за полем, чернел асфальт дороги, которая по берегу канала, вдоль дамбы, вела к одной из городских улиц. В нескольких метрах ближе – квадратные ворота, сетка, натянутая на трубы; на цепи навесной замок. За воротами – площадка почти под самым виадуком, а за ней – автострада.
Когда едешь по автостраде, можно делать многое. Слушать музыку, говорить по сотовому, думать, петь песни, пить воду, почесываться. Можно снять пиджак, подняв руку к плечу, высвободив локоть; потом точно так же вторую, потом схватиться за воротник, отодвинуться от спинки, стянуть одежду, аккуратно сложить ее и пристроить на сиденье рядом. Можно распечатать письмо, приподняв ногтем уголок заклеенного конверта, захватить его большим и указательным пальцем и дернуть, придерживая письмо на сиденье ладонью, потом сунуть палец в отверстие и медленно, со скоростью улитки, вскрыть. Можно съесть упаковку колбасок, прорезав ножом дыру, откуда они выскальзывают одна за другой, пухлые, круглые, перевязанные вывалянным в муке шпагатом. Чтобы разделать их, нужно указательным пальцем прижать лезвие ножа к шпагату, потом перенести колбаску на руль, туда, где руки могут сойтись вместе, надрезать шкурку, очистить и съесть. Можно заниматься любовью, расстегнув молнию на штанах, спустив трусы, упершись спиной в сиденье: руки напряжены, зубы стиснуты, глаза широко раскрыты, чтобы взгляд не затуманился. Но нельзя забраться с ногами на сиденье, скрестить их в позе лотоса. Нельзя читать книгу или смотреть телевизор. Нельзя спать. Нельзя долго смотреть по сторонам: только вперед.
Натолкнувшись на площадку за запертыми воротами, Витторио отметил ее расположение, чтобы потом попробовать отыскать это место со стороны автострады. Нелегкая задача. Мир совершенно меняет очертания, когда его видишь из-за ограждений, рвов, сеток, которые тянутся вдоль автострады. Неправда, что на автостраде все всегда одинаковое. Асфальт бывает разный, черный или серый, иногда почти белый, и он по-разному ведет себя под колесами: шуршит, скрипит, скользит, царапает, заставляет машину подпрыгивать. Ограждения тоже разные, пейзаж впереди всегда другой, автогрили не похожи друг на друга, и если ты их не знаешь, если останавливаешься наугад, то можешь попасть в тесную казарму немецкого типа, где телефон стоит прямо на газетах, а туалет находится снаружи, или в горное шале с закусочной и магазинчиком самообслуживания, или в высотное здание Фини, где быстро готовят мелкие пельмешки с мясом, или даже в стеклянную коробку, расположенную на мосту, и тогда машины мчатся туда и обратно прямо у тебя под ногами. Но все это – автострада, линии географической карты, которые не следуют за пейзажем, а прорезают его; автостраду можно изобразить как дерево, нарисованное ребенком: две параллельные черты ствола и веточки поменьше, от него отходящие, ничем друг от друга не отличающиеся, кроме дорожных указателей. За автострадой все по-иному. Особенно сразу за автострадой. Там – узкая полоса ничейной земли, уже не автострада, но еще и не широкий мир. Края возделанных полей, границы заводских дворов, откосы, рвы, каналы, оконечности садов, за которыми виднеются дома с заколоченными окнами.