Со времен гиперинфляции, которая стала одной из причин роста могущества Гитлера, немцы высоко ценили стабильность валютного курса. В Соединенных Штатах, согласно закону о деятельности ФРС, эта организация должна поддерживать низкий уровень инфляции и безработицы; в Германии же единственной задачей Бундесбанка являлась борьба с инфляцией. По этой причине было ясно, что первым инстинктом немцев станет отказ от понижения процентных ставок, пока расходы на объединение Германии вызывали дефицит бюджета. И если бы Германия начала жестко отстаивать свою позицию, давление, оказываемое на фунт стерлингов, возросло бы еще больше. Но по крайней мере оставался шанс, что по политическим причинам руководство Бундесбанка смягчит свою позицию. Лидеры европейских государств незадолго до этих событий подписали Маастрихтский договор, который в конечном итоге предусматривал создание единой европейской валюты — евро. Правительство Германии поддержало этот проект. Членам правительства следовало подумать дважды, прежде чем начинать настолько яростную борьбу с инфляцией, что их действия могли привести к нарушению валютного порядка Европы.
Когда Дракенмиллер делал свои первые ставки на фунт стерлингов, было не совсем понятно, перевесит ли ответственность Бундесбанка перед европейскими государствами его традиционно жесткую позицию в борьбе с инфляцией. Но вскоре намерения Германии стали более очевидными. 5 и 6 сентября министры финансов и руководители центральных банков стран, входящих в Европейский союз, встретились в красивом английском городке Бате. Министр финансов Великобритании Норман Ламонт был готов приложить все усилия для создания условий, позволяющих удерживать низкий уровень процентных ставок в Великобритании. Поэтому он, поддавшись на уговоры своих итальянских и французских коллег, которые также боролись с экономическим спадом, несколько раз настаивал на ослаблении валютной политики Германии. Он стучал кулаком по столу и кричал на президента Бундесбанка Гельмута Шлезингера: «Двенадцать министров финансов сидят перед вами и просят вас понизить процентные ставки. Так почему же вы этого не делаете?»
Шлезингер был так потрясен, что сначала просто хотел покинуть встречу. Он ценил независимость Бундесбанка, которую отстаивал на протяжении всей своей карьеры, и был не в состоянии вынести политического давления, особенно со стороны иностранца. Когда Шлезингер наконец успокоился, то заявил, что, хотя он и не планировал понижать процентные ставки, он также не видит причин для их повышения. Ламонт «ухватился» за его слова и процитировал их представителям СМИ так, словно они означали уступку со стороны Шлезингера, несмотря на то что повышения процентных ставок и так никто не ожидал16.
Настойчивость Ламонта, которую тот похожим образом проявлял на протяжении последующих нескольких дней, привела Шлезингера в бешенство. Президент Бундесбанка чувствовал необходимость исправить сложившееся у участников встречи впечатление о том, что он скомпрометировал независимость своего учреждения. 8 сентября, после встречи руководителей центробанков, которая проходила в Базеле, Шлезингер публично заявил, что он не может дать никаких гарантий относительно размера процентных ставок в будущем. Вместо того чтобы идти на уступки, Германия, напротив, изменит свою валютную политику с целью облегчения жизни своих соседей, он также добавил, что не уверен в возможности фиксированных взаимоотношений между европейскими валютами. И словно желая подчеркнуть свою точку зрения, он высказался по поводу нестабильности итальянской лиры.
Во время выступления Шлезингера в зале находился не кто иной, как Джордж Сорос. Чтобы убедиться в том, что он правильно понял слова президента Бундесбанка, Сорос подошел к Шлезингеру по окончании его выступления. Желая понять, насколько сильно Германия обеспокоена вопросами поддержания гармонии в Европе, Сорос поинтересовался мнением Шлезингера относительно экю, единой европейской валюты, которая предшествовала введению евро. Тот ответил, что ему нравится идея использования единой европейской валюты, но не нравится само название «экю». Он бы предпочел называть ее «марка».