Второй в этом году снегопад вызвал замешательство, бардак и анархию, как и каждый год. Второй снег оставался белым и крепким гораздо дольше, чем первый. Второй снег был куда качественнее — видно, и стоил дороже. Как и каждый год, снег свалился как снег на голову. Все удивились. Я удивился. С другой стороны, удивительная все-таки штука снег. На какое-то время пейзаж: сделался совершенно лунным. Стало тихо. Пока наутро тишину не нарушил извиняющийся шепот смущенных автомобилей. На цыпочках мы вышли на улицу и завертели головами, щурясь и моргая. Можно подумать, каждый считает, что он в ответе за все. Но порой мы все-таки воздаем себе должное.
Кстати, о долгах. В которых я как в шелках. Не подскажете часом, где можно снять квартиру подешевле? Не одолжите немного денег — до четверга? Я верну. Честное слово, верну. Мартин был прав. Как всегда, до меня дошло последним: мои адвокаты наконец установили, кто финансировал всю психодраму, от закусок до десерта, от "а" до "я". Я и финансировал. Дурачина-простофиля. Блин! Почему я не прочел ни одной бумажки из всего, что он мне на подпись подсовывал? Ну как слепого щенка обвели, честное слово! Впрочем, он сумел очаровать еще кучу народу, всем пыль в глаз пустил; у меня есть доказательство, потому что восемь или девять из них подавали на меня в суд, в том числе Лорн Гайленд, Кадута Масси, Лесбия Беузолейль и Давид Гопстер. В конце концов я обзвонил всех четверых и честно поплакался в жилетку. Свой иск Кадута отозвала довольно быстро, но чисто в психологическом плане с ней оказалось тяжелее всего.
— Я, давшая тебе... но зачем, Джон? Зачем? Ну скажи, зачем? Зачем? Зачем ты так с родной... ну зачем?
Будь у меня по пятицентовику на каждое кадутино «зачем?», я бы не сидел в этой заднице. Ответа я так и не знаю. Зато Лорн меня приятно удивил. Он был спокоен — и благожелателен — как никогда.
— Ничего, Джон, — сказал он мне, — это бывает.
Ой ли?
— Сплошь и рядом, Джон, — заверил он меня.
Ой ли? Да неужто? С Гопстером, как и следовало ожидать, проблем не возникло. «Троглодит» сделал в Нью-Йорке большие сборы, и Гопстера подписали на серию романтических комедий. Не исключено, что вы о нем слышали, — теперь его звать Дэвид Родстер. А вот его давешняя подружка Лесбия Беузолейль, напротив, жаждет моей крови. Хоррис Толчок мучает меня ежедневно — не по телефону, так по почте.
— Я располагаю видеозаписью, — недавно объявил он, — где вы, голый, избиваете мою клиентку. Приятель, тебе припаяют за изнасилование.
Но мой адвокат полагает, что удастся спихнуть все на Гудни. Филдинг в настоящее время проходит психиатрическое обследование в исправительном учреждении в Палм-Спрингс. Хотите знать, зачем ему это было надо? Действительно хотите? Ладно, позвоните Берил. Звякните его матушке. Я дам вам ее номер. Она и расскажет, зачем. Про его мотивировку она может говорить часами. Она даже перезвонит вам. Если вы действительно хотите узнать, зачем Филдингу это было надо, позвоните Берил Гудни. Ее номер 2210-6110. Код 215.
Без денег вам один день от роду. Без денег в вас один дюйм роста. Плюс до нитки раздеты. Но самая прелесть, что когда у вас нет денег, то с вас ничего и не возьмешь. А то ведь могли бы взять, еще как могли бы. Но когда вы на мели, никто и не почешется. С другой стороны, теперь мне обещают вчинить не только гражданские иски, но и уголовные. Речь идет о попытке экстрадиции (внимание на экран, формулировка — закачаешься) по обвинению в «безрассудности, несправедливом обогащении и грубом безразличии». Мой адвокат говорит, что мы еще поборемся, и что шансы очень даже ничего, если только я буду платить ему чертову уйму денег. При нынешнем положении дел в Америку мне лучше бы не соваться. Но у меня нет ни малейшего желания туда соваться. Я не в состоянии позволить себе туда сунуться... И я так быстро выпадаю из-под всего этого влияния. Моя жизнь утрачивает форму. Большие силы, пентаграммы власти и успеха не способны более ни повредить мне, ни порадовать.
Толстый Винс нашел для меня работенку— торговать с лотка мороженым в Гайд-парке. Приступаю с весны. Еще он предлагает мне попробовать вышибалой; он думает, у меня получится. Возможно, когда-нибудь я вернусь в рекламу. Все рекламщики просто обожают, когда ты лопухнешься, и любят выказывать свое обожание. В данный момент мое имя смешано с дерьмом. Это часть той платы, которую они взыщут с меня за то, чтобы принять обратно. В конце-то концов примут. Но иногда я думаю, что не захочу возвращаться. Когда вижу по ящику рекламу, мне становится тошно, до самых печенок. Никуда от телевидения не денешься, телевидение — это религия, мистика для заурядных умов, и я не хочу работать в такой чувствительной области, не хочу навязывать товар. Если бы все мы отложили свой инструмент, взялись на десять минут за руки и перестали верить в деньги, то они враз исчезли бы. Естественно, мы так никогда не сделаем. Может быть, в деньгах и кроется главный заговор, главный вымысел. Не говоря уж о главной наркозависимости — все мы наркоманы, и никак не переломаться. Это даже не изобретение двадцатого века (кроме характерного надрыва). При всем желании, завязать с этой дурью не выйдет. Желтый дьявол сидит на горбу крепко, хрен скинешь.
Я по-прежнему ору благим матом, заливаюсь слезами и бессвязно лопочу, впрочем я всегда был такой. Я пью, дерусь и рассекаю по улицам, как по кренящейся палубе. Я по-прежнему зона повышенного риска. Я по-прежнему старая трущоба.
Что до моей попытки самоубийства, то вы уже, наверно, поняли, что вышел облом. Я высосал полторы бутылки скотча и проглотил девяносто таблеток транквилизаторов. Какое-то время я чувствовал себя просто зашибись. Экая фигня, самоубийство, подумал я, раз плюнуть. Я сидел и ждал. Потом возник страх. Будто усушка и утруска; казалось, мир становился больше и чернее, а я бледнел и уменьшался. Надо срочно выпить, сказал я себе, и принять транквилизатор. Вдруг я опять взбодрился, ощутил прилив оптимизма. Вдребезги расколошматил телевизор, стереосистему и видак. Хотел было сбегать вниз и показать «фиаско», где раки зимуют, но к этому моменту я уже довольно часто падал, плюс вспомнил, что машина осталась на Майда-Вейл. Наверно, как раз тогда у меня возникли первые серьезные сомнения. «Да слушай, я же пошутил, — кричал я. — С кем не бывает. Ну перепил немного, ну погорячился. Поспешил. У человека что, нет права на ошибку?» Я изобразил бег на месте и пару отжиманий. Набрал ванну холодной воды и плюхнулся туда, почти не раздеваясь. Развел и выпил на кухне здоровую банку горчицы с уксусом. Сунул два пальца в рот, едва ли не до смерти засношал собственные миндалины — и никакой, представьте, радости, ну ни малейшей. Казалось, я так и чувствую, как смерть кружит вокруг моей головы, увертывается и финтит, дожидается шанса сделать выпад. В итоге я всю ночь ходил по квартире из угла в угол... К утру, когда день за окном покатился по наезженным рельсам, я так устал, что решил завалиться в койку, и будь что будет. После всего испытанного возбуждения требовалось выпить. К этому моменту я был уже настолько вымотан, что мог бы, наверно, принять таблетку транквилизатора. И вряд ли следует исключать вероятность того, что я даже попытался подрочить. Как бы то ни было, через несколько часов меня разбудили двое в белых халатах и фараон. Я был совершенно неживой и все думал: а вдруг-таки да, вдруг получилось, вдруг после смерти все как и при жизни, вся та же фигня, только еще дурнее. Скорая помощь хотела промыть мне желудок, но я не дался. Я одолжил десятку у приходящей уборщицы. Собрал волю в кулак и шлялся весь день по кабакам. Знаете, что меня спасло? Подозреваю, мартинины транквилизаторы были пустышки, плацебо. Помнится, еще в Нью-Йорке я растворил парочку и удивился, как похоже на аспирин, в том числе, по вкусу. Вдобавок я с растущим скептицизмом исследовал содержимое кухонной аптечки... Вот к чему ориентировочно сводился рецепт моей попытки самоубийства: сотня жидких унций скотча, пятьдесят таблеток аспирина, недельный курс антибиотиков и дюжина пилюль сухих дрожжей. Ничего удивительного, что мне было так хреново. Прошла почти неделя, прежде чем я мог сколько-либо уверенно сказать — да, теперь я точно жив.