Знаете, еще месяц назад я бы так не поступил. Честное слово, не поступил бы. Тогда я, главным образом, избегал. А теперь только и жду, что еще произойдет. И ведь происходит. Будто никак иначе нельзя. Остается лишь смотреть в оба и ждать... Говорят, инфляция — санитар этого города. Засучив рукава, бакс приступает к расчистке авгиевых конюшен. Но и здесь происходит. Спуски ешься по трапу самолета, озираешься, вдыхаешь полной грудью — и приходишь в себя в одном нижнем белье где-нибудь южнее СоХо[1] или в больничной койке на растяжке, на груди серебряный поднос и перевитый ленточкой счет, и тип в белом говорит: «Доброе утро, сэр. Как вы себя чувствуете? С вас пятнадцать тысяч долларов...» Происходит даже здесь — и что-нибудь ждет, не дождется, чтобы произойти со мной. Я это чувствую. Последнее время жизнь кажется мне леденящей кровь шуткой. Последнее время она стала обретать, не побоюсь этого слова, форму. Что-то ждет, не дождется. И я жду. Скоро ему надоест ждать — не сегодня, так завтра. Что-нибудь ужасное может произойти в любой момент. В этом и ужас.
На нашей планете страху нечего бояться. Страх живет себе припеваючи. Все мы пляшем под его дудку. Ей Богу. И нечего морочить себе голову, сестренка... Когда-нибудь я наберусь духу и подойду прямо к нему. Подойду прямо к страху. Кто-то ведь должен это сделать. Подойду прямо к нему и скажу: «Ну ладно, стояк. Хватит. Довольно помыкать нами. Наконец нашелся кто-то, кому это осточертело. Все, баста. Выйдем, разберемся». Говорят, все задиры в глубине души трусы. Страх — задира, но что-то подсказывает мне: его не запугать. Полагаю, на самом деле страх невероятно отважен. Страх выведет меня черным ходом, прислонит к стене среди ящиков и пустых бутылок и покажет, где раки зимуют... Это может стоить мне зуба-другого или подбитого глаза, даже сломанной руки. Страх способен увлечься, как это иногда бывает — сплошной разрушительный инстинкт, никаких тормозов. Может, мне понадобятся помощники или инструмент, или старый добрый уравнитель. Нет, если как следует подумать, оставлю-ка я лучше страх в покое. Когда доходит до драки, я храбр как лев — или беспечен, или безразличен, или просто несправедлив. Но страх по-настоящему пугает меня. Слишком он хорош в драке, да и все равно я слишком боюсь.
Я прошагал квартал на запад, потом повернул к югу. На Девяностой шестой я приступом взял остановившееся у светофора такси — просто рванул дверь и зашвырнул на сиденье свой чемоданчик. Водитель развернулся, и наши взгляды с треском скрестились.
— "Эшбери", — второй раз сказал я ему. — На Сорок пятой.
Он довез меня куда сказано. Я доплатил ему остаток в два доллара плюс еще чуть-чуть. Деньги перешли из рук в руки крайне красноречиво.
— Спасибо, друг, — произнес он.
— Не за что, — ответил я. — Это вам спасибо.
Я сижу на кровати в номере отеля. Номер очень даже ничего, очень. Жаловаться абсолютно не на что. Соотношение качество-цена выше некуда.
Зубы болят по-прежнему, плюс возник новый очаг. Челюсть справа и сверху, так сказать, на северо-западе, явно распухла. Не иначе абсцесс какой-нибудь хренов, нерв задет или десна пошаливает. Черт, придется лечить. То-то доктор подскочит. Эти мои крокодильи зубы, мои английские зубы, пожалуй, не лучше, чем у среднего американского трупа. Более того, попаду на деньги. За все такое здесь надо платить и платить, как вы знаете, как я уже говорил. Надо морально подготовиться к тому, что обдерут как липку. Все прохожие, все статисты и исполнители эпизодических ролей требуют постоянных расходов, да еще каких. Скорая помощь в этом городе оборудована счетчиками с монетоприемником; вот куда меня занесло, вот к чему я вынужден привыкать. Новый очаг боли — где-то под глазными яблоками. Привет и добро пожаловать.
Я пью из зубной кружки беспошлинное виски и прислушиваюсь, не померещится ли еще что-нибудь. Хуже всего по утрам. Сегодняшнее утро— рекордное, Мне слышались компьютерные фуги, японский джем-сейшн, вой диджериду[2]. Что задумала моя голова? Хотел бы я знать, какой сюрприз она мне готовит. У меня большое желание прямо сейчас позвонить Селине и высказать ей все, что взбредет в голову. Там час ночи. Но здесь тоже час ночи, по крайней мере, у меня в голове. И Селина легко справится со мной, раз моя голова в такой плохой форме... Теперь надо как-то провести вечер. Сколько можно. Один вечер я уже провел, в Англии и на самолете. Куда еще-то. Алек Ллуэллин должен мне денег. Селина Стрит должна мне денег. И Барри Сам должен мне денег. Как быстро, оказывается, стемнело. Спокойствие, только спокойствие. Почему-то огни никак не могут устоять на месте, высоко в накренившемся небе.
Освеженный после краткого отруба, я поднялся и зашел в соседнюю комнату. Под бесстрастным взглядом зеркала занялся переосмыслением в наемном блеске глухих стен ванной. Я почистил зубы, расчесал лохмы, подстриг ногти, протер глаза, прополоскал горло, принял душ, побрился, переоделся — ив итоге выглядел ничуть не лучше. Господи, как меня разнесло. В ванной или на горшке — самому тошно. Сижу на стульчаке куча кучей, котел вот-вот перегреется, ни дать, ни взять старый, побитый жизнью бомж. Как до такого дошло? Не только же из-за всего фаст-фуда, из-за всей выпивки. Нет, налицо явный умысел. Папаша мой отнюдь не толстяк. Мать тоже не могла похвастать чрезмерными габаритами. В чем же дело? Могут ли тут помочь деньги? Все мое тело нужно высверлить, залатать, заменить. Поставить одну большую коронку. Так я и сделаю, как только разживусь деньжищами.
Селина, моя Селина, ах эта Селина Стрит... Сегодня кое-кто поведал мне одну из ее страшных тайн. Но говорить об этом сейчас я не хочу. Потом расскажу. Сначала надо выйти, выпить еще и утомиться гораздо сильнее.
Двери разъехались, и я, шатаясь, ввалился в вестибюль, сплошные тиковые панели и мерцанье огней. Люди в форме стояли, как влитые — ни дать, ни взять часовые в окопах. Я шлепнул ключ на конторку портье и серьезно кивнул. Я уже так нагрузился, что не понимал, понимают ли они, что я нагрузился. Их это волнует? А вот и плевать, я уже слишком нагрузился. По-боксерски ссутулившись, я закосолапил к двери.
— Мистер Сам?
— Он самый, — скаламбурил я. — И?..