Ни на секунду не сводя с меня своих дьявольских глаз, Дорис выпросталась из куртки и промокнула платком блестящий лоб. Шелковая блузка ее, похожая скорее на мужскую рубашку, тоже светилась. Я зыркал глазами и продолжал бормотать. Видно, все-таки плоскогрудая. Но даже худоба эта странно возбуждала, особенно если посмотреть на горлышко, где замысловато переплетались жилки. У Селины горло полнее, взрывоопаснее, да и буфера тоже. Сдались мне эти буфера. Можно, наверно, и без них. Дорис вот обходится... Двери кабака распахнулись, да так и остались. Входят гуськом; завсегдатаев меньше, бездельников в отвратительных костюмах и с таблоидом под мышкой. В основном, молодежь, с химической расцветкой и звериным здоровьем, городским шумом и четкостью, со всей своей одеждой, буферами и деньгами.
— И в конце, — говорил я, — происходит крупная разборка между отцом и сыном. Плюс...
— Скажите, — перебила Дорис, — а какие вообще мотивы у персонажа Лесбии Беузолейль?
— Чего?
— У любовницы. Какие ее мотивы.
— Чего?
— Зачем она спит с двоими? Допустим, отец дает ей деньги. Но на что ей сдался сын? Это же большой риск. И сын — такой тупица...
— Ну, не знаю, — сказал я. — Может, у него поршень призовой.
— Простите?
— Может, он в койке хорош.
— Это не мотив. Драматически убедительно этого не показать. Вся же идея была в том, что наша любовница — никакая не тупая блондинка. Зачем тогда она ведет себя... как тупая блондинка? Сомневаюсь, чтобы публика это скушала. Умная женщина губит всю жизнь ради секса? Нет, по-моему, нужна какая-нибудь мотивировка.
Мимо проплыл Толстый Пол.
— Вероника уже начала, — сказал он и, вскинув растопыренные, со скрюченными пальцами, ладони, показал большие груди. Дорис приветливо подняла взгляд.
— Ах вы, цыпочки, — проговорил я. — Ах, писатели. Пошли, покажу кое-что.
Я взял ее за холодную костистую руку, и, миновав влажную пыль бархатного занавеса, мы погрузились в шум, дым и алкогольные пары. Двадцать мужиков с крепкими глотками разглядывали большую женщину на маленькой сцене. Здоровая смуглянка, дело свое знает — лицо абсолютно без выражения, как и положено. Несколько минут она изображала медленный танец, потом присела на край стула и откинулась на высокую спинку. Теперь одна ладонь месила пышную грудь, а другая шарила по блесткам на трусиках и скользнула внутрь, и заработала. Я нагнулся и прошептал Дорис в ее точеное ушко:
— Вам хорошо видно, или на плечи посадить? Скажите-ка мне одну вещь. Какие мотивы у нее? Какие у них у всех? Послушайте, прямо на выходе стоит мой «фиаско». Давайте перекусим у вас в отеле, потом поднимемся в номер, и я буду долго, прилежно учить вас мотивировке.
Она оценивающе поглядела на меня. Кивнула, улыбнулась и, раздвинув занавес, вышла, подгоняемая громким шлепком по крепкой, словно камень, попке. Я попятился за ней, бормоча под нос и не отрывая взгляда от сценической кульминации. Просто прелесть, как все они, Господи спаси, похожи, а? Все что нужно — это немного мяса и немного нервов. Нет, мяса все-таки лучше много.
Закинув куртку на плечо, Дорис поспешно собирала свое хозяйство. Ого, детка, подумал я, как не терпится-то. Может, завтрак пропустим и сразу в койку? Тут я заметил, что она ревет в три ручья.
— Спасибо, — услышал я, подойдя ближе. — Так отвратительно мне уже давно не было.
— Ну хватит, милочка, ты же знаешь, тебе понравится.
Она собрала волю в кулак. Слова давались ей с трудом, но она сумела договорить до конца.
— Тупое животное, — произнесла она. — Я-то считала, вы уже все вымерли. Думаешь, таких, как я, помимо воли тянет к таким, как ты. Но меня совершенно не вдохновляет спать с такими, как ты. Лучше бы вымерли, честное слово.
Она развернулась. Я дернулся на перехват, но не вышло. Меня занесло, и я рухнул на стол. Этот маневр — плюс дюжина пустых пивных кружек и стопаков из-под виски, среди которых я барахтался, — начали кое в чем меня убеждать. Я-то думал, похмелье как рукой сняло. На самом же деле его просто смыло морем дальнейшего бухла. Когда я наконец выправился и затеял отряхнуть костюм от мокрых осколков, то увидел, что в щель красной кулисы на меня смотрит отец. Я ответил ему смущенным, ожидающим взглядом. Но он слабо оскалился, давая понять, что я свободен, и скрылся со своим стаканом за кулисой.
Десятью минутами позже я все еще охлаждал свой лоб о морозно-гладкий фаянс «шекспировского» унитаза. Приподнял голову, мало-помалу хмурясь, и зачитал вслух граффити на ядовито-зеленом кафеле. «Бей черных». «Все бабы бляди». «На хуй Коффа».
— Что за Кофф?.. — пробормотал я себе под нос. — Ладно, на хуй так на хуй.
После сиесты мне чуть полегчало, и я храбро перелез с заднего сиденья на водительское, задержавшись только чтобы высвободить штанину, разодранную ручным тормозом. Потом направился домой — из Пимлико на Портобелло в своем пурпурном «фиаско». Кстати о «фиаско» — зверь, а не машина, купе в стиле ретро, просто загляденье. «Фиаско» радует мое сердце, тешит мое самолюбие. Когда я в Нью-Йорке, то одалживаю мотор Алеку Ллуэллину, по-товарищески. И что же я застаю по возвращении? Ветровое стекло все засрано птицами и в штрафных квитанциях, запаска продрана, в двигателе какой-то новый скрежет, бензин, масло и прочее на нулях. Чем этот тип занимался с моим дивным, несравненным «фиаско»? Можно подумать, он жил в машине, передавал ее в субаренду. Какого все-таки низкого пошиба людишки бывают. Но видели бы вы, как мальчики в гараже буквально-таки прикрывают лица от зависти и восторга, когда к ним в хламовник привозят мой «фиаско» — или буксируют или закатывают, а однажды чуть ли не на вертолете приволокли. Он норовист, мой «фиаско», подобно всем лучшим скаковым лошадям, поэтам и шеф-поварам. Нельзя ждать от него примерного поведения, это вам не «мистраль» какой-нибудь дряхлый и не «алиби». Я приобрел его в прошлом году за совершенно безумные деньги. Некоторые— возможно, среди них и Алек— обвиняют меня в помпезности, в дурновкусии. Что бы они понимали.