— До ста? — поинтересовалась девушка, одна из итальянского контингента; кожа ее была основательно натурализована кухонными испарениями.
— Нет, спасибо, тостов не надо.
— Пить што?
— Пожалуйста, чай, — ответил Мартин.
— Хочешь капельку? — спросил я, показывая на свой литр красной шипучки.
— Нет, спасибо. За ленчем я стараюсь не пить.
— Я тоже. Только никогда не получается.
— Если я за ленчем выпью, потом весь день отвратно себя чувствую.
—Я тоже. Но я весь ленч отвратно себя чувствую, если не выпью.
— Что ж, главное — сделать свой выбор, — произнес Мартин. — И вечером то же самое. Если выпил хорошо, значит утром плохо. Если утром хорошо, значит выпил плохо. И так далее. То же самое, кстати, с жизнью. Когда хочешь хорошо себя чувствовать — в молодости или в старости? Или то, или то, третьего не дано.
— Ну не трагедия ли.
Он внимательно посмотрел на меня. Я с печалью проследил за его взглядом и увидел то же, что и он. Белоснежные щеки и багровые веки, жадная прорезь рта и дубильные зубы — и лохмы, сухие ломкие лохмы, лохмы ханыги.
— И все равно выбираешь вечер, так?
— Угу.
— И отвратно чувствуешь себя утром. — Он с усмешкой покосился на мое вино. — А также в послеобеденное время.
— Вообще-то я сова, — промямлил я.
Принесли его заказ — в этом заведении кота за хвост тянуть не привыкли, — и Мартин потянулся за солью.
— Я был тогда в журнальном магазине, — негромко произнес он, уже начав есть, — когда вы с той девицей поцапались.
— Серьезно? — отозвался я, и сердце мое болезненно екнуло.
— По-моему, вы вполне достойно себя вели. Пренеприятная была ситуация.
— Еще бы, — сказал я. — Чуть сквозь землю не провалился, так неудобно.
Мартин отрезал кусочек бекона и тщательно прожевал.
— Вообще-то, — сказал он, — вы могли бы сказать, что мужчину тоже эксплуатируют.
— Какого мужчину?
— На фотографии там мужчина тоже был?
— Нет. Просто у девицы перед носом здоровый такой хрен болтался.
— Ну и чей это, интересно, хрен был?
— Да, но девки же... девки не считают это эксплуатацией. Они думают... они думают, что все мужики в любом случае этого хотят.
— Значит, они не правы, — спокойно отозвался он. — Я бы, скажем, этого не хотел. Вы бы не хотели. Мужчины делают это за деньги, так же, как и женщины.
— Да ну, должны же быть мужики, которым это нравится. Когда я был моложе, мне всегда казалось, что это самая-самая, как ее, синекура. И не забывайте, что некоторым женщинам это тоже нравится.
— Вы так полагаете?
— Уверен, — авторитетно ответил я. — Есть у меня одна знакомая, она позировала для этого журнала «Денди». Так стоит только об этом напомнить, она прямо рыдает от гордости.
— Гордости?.. Да, пожалуй, все сходится.
— Это как?
— Гоп-арт, — туманно пояснил он. — Ой, извините, мне уже бежать пора.
— Да вы что, перевариться же не успеет, это вредно. Хлебните-ка лучше.
Он мотнул головой. Прежде чем уйти, он протянул мне свободную руку, и я ее пожал.
— Приятно было пообщаться, Мартин.
— До встречи, Джон.
Джон. Ну и имечко. Гадливое, блудливое, никакое. Я оттолкнул тарелку и сосредоточился на вине. Закурил сигарету. Задумался. Гоп-арт... Искусство для гопоты... Ну да. Когда наконец Врон выплакалась— предварительно продемонстрировав потенциальному пасынку фотографии, на которых дрочит в чем мать родила, ради денег, — она подробно, с трепетом в голосе и со свежими слезами на кончиках ресниц разъяснила мне, что всегда была творческой натурой.
— Джон, я всегда была творческой натурой, — упорно повторяла она, как будто я осмелился возразить, что она была творческой натурой лишь иногда или стала только недавно.
Врон подтвердила, что в школе неплохо успевала по рисованию, и учитель часто ее хвалил. Она привела в пример свое умение штопать и вкус к интерьерному дизайну.
— Я всегда знала, что когда-нибудь попаду в книгу, — произнесла она и снова потянулась за номером «Денди», — и наконец, Джон, моя мечта осуществилась.
Она уселась поудобнее и расправила на коленях журнал; на развороте Врон — «Врон» — была запечатлена на четвереньках, вид сзади, ракурс в три четверти, на каблуках-шпильках, в чулках и в темно-красных трусиках, спущенных ниже рябых ягодиц.
— Изумительно, — выдохнул отец у меня над ухом.
— Понимаете, Джон, — сказала Врон, — если уж у вас есть творческий...
— Дар, — договорил отец.
— Творческий дар, Джон, то вы просто обязаны... обязаны, Джон, этим даром поделиться. Вот, Джон, посмотрите. — Она перевернула страницу. На следующем развороте Врон откинулась на игривом белом коврике, продев одну руку под колено, а другую засунув между ног чуть ли не по локоть; лицо ее, повернутое к объективу, выражало отвращение, переходящее в экстаз. — Видите, Джон, как я стараюсь, не жалею себя? Так мне Род все время и говорил. Род — это фотограф. Он говорил: «Не жалей себя, Врон, не жалей!..»
Через полчаса я ушел. К этому времени Врон и Барри снова успели разрыдаться — благодарно, утешительно разрыдаться, сжимая друг друга в объятиях.
А теперь — внимание на экран. Эту историю я повторять не буду.
Три года назад, когда я стал зарабатывать как следует, по сравнению со всей той мелочью, что перепадала прежде, отец просадил море бабок в карты и на скачках, и он... Знаете, что он сделал, этот паникер? Он выставил мне счет на все те деньги, которые потратил на мое воспитание. Во-во, расходную фактуру заслал, именно что. Не такое уж и дорогое, кстати, у меня оказалось детство, поскольку семь лет я провел в Штатах с маминой сестрой. Где-то у меня этот, с позволения сказать, документ до сих пор валяется. Шесть страниц формата A3, отстуканных на машинке одним пальцем. За 30 пар обуви (прибл.)... За 4 выезда на море... За мою долю бензина, израсходованного при означенных выездах... Он все-все мне припомнил — и карманные деньги, и мороженое, и визиты в парикмахерскую... К документу прилагалась пояснительная записка, где с той же дотошностью оговаривалось, что это, разумеется, только грубая оценка, и что я вовсе не обязан возмещать все расходы с точностью до пенни. Инфляцию он тоже учел. Я обошелся ему в девятнадцать тысяч фунтов.