Лорну требовалось одобрение на предмет экранного времени, количества реплик и числа ближних планов. А также на предмет его моложавости, атлетического сложения и общей популярности. Не говоря уж о характере его роли. В последнем он был не одинок. В последнем я мог ему посочувствовать.
Лорн должен был играть Гарри, никчемушного папашу. Мне казалось, что в своей версии я описал Гарри достаточно рельефно. Гарри был похож на Барри, на Барри Сама — невежда с впалыми щеками, бездумный гедонист, эталон грубости и самонадеянности, который тем не менее в хвост и в гриву эксплуатирует скромный, но неотъемлемый запас удачи и обаяния... И что это я все к папе цепляюсь? Кому какое дело? Что вообще за проблема с отцами и сыновьями? Не знаю, не знаю — вряд ли дело в том, что он мой отец. Скорее в том, что я его сын. Я под завязку набит его генами-захватчиками, как чаша для голосования— черными шарами... Да, Гарри многим обязан моему отцу, так же, как Дуг, сын, во многом напоминает меня. Когда вместо муки привозят героин, Гарри хочет вернуть его мафии. Дуг же хочет продать его по уличной цене, которая составляет два миллиона долларов. И тот, и другой — злобные жадюги, но старик Гарри еще и паникер, везучий паникер.
Филдинг предупредил меня, что Лорна не устраивает целый ряд моментов. Во-первых, Лорн хочет несколько облагородить Гарри. Лорн видит Гарри хозяином не пивняка или закусочной, а модного ресторана. Также Лорна беспокоит вопрос возраста. По словам Филдинга, тот даже пытался предложить сделать Гарри старшим братом Дуга, а не отцом. Таким образом, Лорн надеялся затушевать сорокалетнюю разницу между собой и исполнителем второй главной роли. Также Лорн беспокоился о постельных сценах.
— Меня зовут Среда, — представилась девушка у дверей пентхауса Лорна. — Секундочку, я сейчас звякну.
Она просеменила к своему столу с интеркомом. Прикид на ней был ну вылитый школьный — блузка, галстучек, плиссированная юбочка капитанши болельщиков, коротенькие носочки. Ростом она была футов шесть и смотрелась, как трансвестит высшего класса — можно подумать, и тут не обошлось без калифорнийских кудесников, без хирургии с уклоном в порнографию. Когда она склонилась над интеркомом; юбочка задралась, и я увидел белые трусики, облегавшие ягодицы, как чашки лифчика. Я задумался... Филдинг утверждал, что Лорн ничего уже не может, мол, переборщил с этим делом за первые десять лет звездного статуса — достаточно распространенный синдром в кинобизнесе. По словам Филдинга, Лорн не мог поднять свое орудие лет уже тридцать пять как. Разумеется, не следует забывать, что в свое время Лорн был очень крут, колоссален, просто гигант. Когда снимали «Гаргантюа» в Испании в пятидесятых (опять же по словам Филдинга), то Слиток (так звали продюсера) заказал чартерные секс-рейсы из Нью-Йорка, Лондона и Парижа — только чтобы Лорн не испытывал недостатка в бабах за те пять месяцев, что шли съемки. Лорн похвалялся, будто может единолично оприходовать весь контингент— с бутылкой виски и с низкого старта. Тогда-то он в натуре гигант был. Всю жизнь я видел его на экране.
— Мистер Гайленд, — хорошо поставленным голосом телеграфистки пропела Среда. — Режиссер ваш уже здесь. — Она хохотнула с игривым придыханием. — Конечно, милый. Мог бы и не спрашивать. — Она обернулась ко мне. — Прошу прощения за немного запыхавшийся вид. Лорн трахал меня весь день. Поднимайтесь, вас ждет.
Я вскарабкался по обитой чем-то мягким винтовой лестнице. В чертог небожителя. Лорн выплыл навстречу в белом халате с широкими рукавами, бесшумно ступая по ковру, как по облакам, и протянул мнe руку сквозь кондиционированный воздух седьмого неба. С безмолвной настойчивостью развернувшись, он продемонстрировал ряд окон— это был его балкон, персональная ложа с видом на потливый Манхэттен. Он плеснул мне выпить. Я был удивлен, обнаружив в заиндевевшем стакане виски вместо амброзии. Потом Лорн очень долго изучал меня, со зрелой прямотой во взгляде. Я произнес речь — самую длинную мою речь, как выяснилось, за весь вечер; я сказал, что, если правильно понимаю, он хотел обсудить свою роль, поговорить о Гарри. Лорн опять смерил меня очень долгим взглядом. Потом он заговорил.
— Мне этот Гарфилд представляется человеком глубокой культуры, — произнес Лорн Гайленд. — Непревзойденный любовник, с одной стороны, отец, муж, атлет, миллионер — но, с другой стороны, хорошо начитанный человек и очень... культурный. Он поэт. У него, Джон, ищущая натура. В его руках целый мир, женщины, деньги, успех — но этот человек метит глубже. Вы же англичанин, Джон, вы должны меня понять. Его дом на Парк-авеню — настоящая сокровищница, кладезь шедевров искусства. Скульптура. Старые мастера. Гобелены. Стекло. Ковры. Сокровища со всего света. Он профессор искусствоведения в каком-нибудь университете. Он пишет искусствоведческие статьи в... в какой-нибудь искусствоведческий журнал. На досуге он блестящий археолог. К нему обращаются за консультацией, искусствоведческой консультацией со всего мира. Фильм должен начинаться с кадра, как Гарфилд стоит на кафедре и зачитывает вслух из первого издания Шекспира, переплетенного в кожу не родившегося теленка. Вся стена за ним увешана полотнами: холст, масло — старые мастера. Он поднимает голову, и когда смотрит в сторону камеры, в его монокле яркий блик, и он...
Стиснув зубы, я глядел в дальний угол и старался особо не вслушиваться. Для начала, что за Гарфилд? Отца зовут Гарри. Барри — это же не сокращение от Барфилда, правда. Просто Барри, и все. Впрочем, я прекрасно понимал, что данное разногласие окажется на повестке дня наименее принципиальным. Лорн тем временем принялся очерчивать круг чтения Гарфилда. Он довольно долго распинался о поэте по имени Римбо. Вначале я решил, что это какой-нибудь наш друг из стран третьего мира, вроде Фентона Акимбо. Но потом Лорн обронил фразу, из которой, вроде, следовало, что этот Римбо француз. Ах ты недоумок, пронеслось у меня в голове, ударение-то на втором слоге должно быть, и вообще тот, наверно, не Римбо, а Рамбо какой-нибудь. Я стал смутно припоминать, что у этого самого Рамбо имелся то ли собутыльник, то ли современник, которого звали, как сорт вина... Бордо? Бардолино? Нет, это, вроде, итальянское. Черт, как это все-таки тяжело — ничего не знать. Это крайне утомительно, и на нервах пагубно сказывается. Это просто изматывает, когда ничего не знаешь, не понимаешь. Смотришь, например, комедию, и все шутки мимо. С каждым часом слабеешь. Когда я сижу в своей лондонской квартире и пялюсь в окно, то порой думаю, как это грустно, трудно, тяжело — смотреть на дождь и не жать, почему он идет.