— Ага, мотивировки захотелось. Мотивировку, значит, подавай. Хорошо. Пожалуйста. Будет тебе мотивировка.
Потом он произнес самую длинную свою речь. Он сказал:
— Помнишь в Трентоне, в школе на Бадд-стрит, бледного очкарика во дворе? Ты его до слез доводил. Это был я. В прошлом декабре в Лос-Анджелесе ты вел прокатную машину и проскочил на красный в Колдуотер-каньоне? Такси въехало в столб, а ты не остановился. В такси был пассажир. Это был я. Помнишь, в семьдесят восьмом году в Нью-Йорке ты устраивал пробы в Уолден-центре? Заставил одну рыжую девицу раздеться, а потом не взял, и хохотал еще. Это был я. Вчера ты переступил через бомжа на Пятой авеню, глянул на него, ругнулся и хотел пнуть. Это был я. Это тоже был я.
«Эшбери». Номер 101. На моей крокодильей морде мелькают заключительные отсветы позднего, самого позднего фильма. Я не...
Я не помню бледного очкарика в слезах на детской площадке; наверняка, конечно, был очкарик-другой, чего с ними миндальничать. На каждом шагу эти бледные очкарики... Я действительно был в Лос-Анджелесе в прошлом декабре и действительно брал в прокате тачку, и не раз был на волосок от аварии. Меня часто заносило, и я бил по тормозам или по газам, смотря по обстоятельствам. На каждом шагу — на волосок от аварии... Я действительно устраивал пробы в Уолден-центре в семьдесят восьмом, подыскивал сисясто-жопастых моделей для рекламы шоколадного батончика «Херши-кингсайз». Наверняка среди них и рыжие попадались, а я был настроен очень строго, по-деловому (когда я тружусь, я совершенно другой человек, абсолютно невыносим, и куда только все обаяние девается). На каждом шагу эти рыжие... В семьдесят восьмом я не миндальничал. В прошлом году тоже. А теперь еще и это.
Вчера я шагал по золотистой Пятой авеню к каштановой прорве Сентрал-парка. Супермаркеты трудились на всю катушку, втягивая людские потоки в свое нутро и извергая наружу под наблюдением узколицых манхэттенских тотемов, этих идолов или каменных статуй, что таращатся прямо по курсу, одобряя — сурово, но беспечно — совершающиеся под ними сделки. Деньги лились рекой. На тротуаре по мелочи промышляли жулики и аферисты, картежники и наперсточники, торговцы краденым и контрабандой. Баб-то сколько нарядных повылазило, воздухом подышать, по магазинам прошвырнуться... да уж, чего-чего, а больших буферов на Манхэттене просто море. Едва ли не на каждом шагу. Тут я обратил внимание на другое распространенное зрелище — неимущий бедолага, нью-йоркский кочевник, трухлявым бревном валяющийся на тротуаре мордой книзу, боком к пенным валам ликующих потребителей. Переступая через него, я глянул вниз (волосы слиплись в корку, ухо рдеет, как гранат) и сказал— вполне благодушно, как мне показалось:
—Вставай, ленивец.
Буквально через несколько шагов я встретил Филдинга — тот выходил из книжного магазина. Под ручку мы дошли до «Каравая», где встретились ,еще с двумя нашими финансистами, Баксом Дукатто и Шейлоком Стерлингом. Их чрезвычайно вдохновляла перспектива сотрудничества, и оба они были убеждены, что в кинобизнесе передо мной большое будущее. Мы заказали японский обед, и потом они все отправились на «автократе» по ночным клубам, но я успел отяжелеть и онеметь от рисового вина, так что я...
«У Зельды: ресторан и дансинг, лучшие партнерши». Внутри было нацарапано несколько слов, почерк с наклоном, неуверенный, напоминает мой. В мое время здесь, в Штатах, уроки чистописания начинались с того, что тетрадку разворачивали влево на сорок пять градусов, и почерк вырабатывался колеблющийся, неровный. «Франки плюс Джонни равно любовь» — и скреплено поцелуем, отпечаток губ в натуральную величину, помада ярко-розовая.
Вообще-то, я не очень понял, что этот подонок имел в виду под «мотивировкой».
Новый телевизионный интерком на железном столе издал сдавленное «би-бип». Филдинг вдавил кнопку, подождал, пока возникнет изображение, и удивился. Несильно — однако удивился.
— Это еще кто? — спросил я у него.
— Хорошо, Доротея, — произнес Филдинг. — Спасибо. Нет, не надо, мы вам сами позвоним. — Филдинг сел на стул и ответил: — Наб Форкнер.
— А, ну ладно, — сказал я.
Давид Гопстер свалил в самоволку. Давид ушел в подполье и не отвечал на наши звонки, так что мы с Филдингом решили, как говорится, обеспечить тылы и прощупать Наба Форкнера. Я записал его имя в блокнот — надо же было изобразить деятельность.
— О-эр-ка, — поправил меня Филдинг. — Через «эр».
— Я же так и написал, — сказал я, глянув на страницу/
— ...Джон, а ты вообще много читаешь?
— Что читаю?
— Художественную литературу.
— А ты?
— Конечно. Это меня очень обогащает, идейно. Обожаю шум и ярость, — загадочно добавил он.
Вот до чего людей чтение доводит — начинаешь изъясняться подобным образом.
— Ну, последнее, что я читал, — произнес я, — это роман Джорджа Оруэлла. «Скотный двор». Точнее, перечитывал. Сейчас вот «1984» читаю.
И это была чистая правда, «1984» продвигался без сучка, без задоринки.
Доротея, или как там ее, послала нам воздушный поцелуй и процокала к выходу, застегивая на ходу блузку. Уже в дверях она сбилась с шага, испуганно замерла и поскорее юркнула в коридор. Проем заполнил Наб Форкнер. Втянув голову, он медленно протиснулся в дверь и со вздохом остановился, чтобы восстановить исходную форму, исходный вес.. Вообще-то, с творчеством Наба я был совершенно не знаком. Я продремал и проикал два фильма с его участием — на высоте тридцать тысяч футов, в укромной темноте трансатлантических авиалайнеров. Пресс-релиз у меня в руках подтверждал, что Наб исполнял роли бродячего индейца-пауни в «Виски с лимоном» и глухонемого в ярком прошлогоднем бурлеске «Записки из желтого дома». И бродяга, и глухонемой, насколько я помнил, отличались буйным нравом, склонностью к внезапным вспышкам безадресного насилия — здоровенные бугаи, форменные троглодиты. И сейчас весь его вид — гориллоподобная сутулость, черные лоснящиеся волосы до плеч, тяжелые костяшки, задевающие пол при каждом шаге, — призван был акцентировать неизбывно-первобытный аспект натуры Форкнера, его пещерную щетину, доисторические джинсы, пивное брюхо благородного дикаря. Не нужно было психиатра, чтобы понять: Форкнер готов, спекся, сейчас рванет. Рост шесть футов пять дюймов, вес фунтов триста. Призовой экземпляр.