— Привет, Наб, — сухо произнес Филдинг. — Чего стул не возьмешь.
Действительно, чего? Наб взял стул и небрежным движением кисти отшвырнул в угол. Потом смахнул на пол хромированный яичный таймер Филдинга, который мы использовали вместо метронома для потенциальных стриптизерш. Ссутулившись еще сильнее, он настороженно протянул руку, в любой момент готовый одним махом очистить столешницу от всех ее хай-тековских причиндалов. Он поднял взгляд — неожиданно заискивающий, выжидательный.
Филдинг резко встал со стула.
— Спокойно, Наб, спокойно, — произнес он. Форкнер нахмурился и распрямился.
— У нас сцена ярости, так? — спросил он абсолютно спокойным голосом. — Мужского гнева. Для меня главное — методика. Мне нужно предварительно разъяриться.
С самого начала это был фарс. Наб оказался актером одной роли, ярмарочной бородатой женщиной. Для нас он был бесполезен. Ну кто поверит, что Кадута Масси произвела на свет эту гору? Как он сможет убедительно притвориться, будто уступил в драке Дорну Гайленду? А представить его в объятиях Лесбии Беузолейль? Нечего и пытаться. Пусть ждет, пока не всплывет роль очередного жирного психа... Но в любом случае мы должны были попробовать его, а он — нас. Он должен был прийти проверить, не помогут ли его распоясавшиеся гормоны, его специфический подход, специфическая версия сшибить еще пару баксов. Полагаю, все мы торгуем тем, что имеем. Актеры — мастера стриптиза, они занимаются этим целый день. Филдинг навешал на уши Форкнеру традиционной лапши, и, наконец, тот двинулся к выходу, сметая все на своем пути.
— Великолепно, — произнес я. — Теперь опять все сначала.
— Не отчаивайся, Проныра. Вся фишка в том, что и Наб, и Давид — оба сидят под Герриком Шнекснайдером. Я ему позвоню, а ты пока займись выпивкой. Твоя очередь.
Филдинг позвонил Геррику Шнекснайдеру. Он сказал, что ему нравится, как играет Наб, и поинтересовался, насколько тот сейчас свободен. Была осторожно названа ориентировочная сумма— шестизначная, но едва-едва шестизначная.
— Наб вполне свободен, — объявил Филдинг, положив трубку, и включил интерком.
— Еще бы.
— Да ладно, на вышибалу он подойдет, эдакий костолом. Глянь-ка лучше, кто к нам пожаловал. Челли Унамуно. Мексиканка. Девятнадцать лет. Говорят, она ого-го.
— Однако ж, — сказал я. — Только бы Лесбия ничего не узнала.
— Не волнуйся. А кстати, как тебе Лесбия? В личном плане.
— Тебе лучше знать. Ты ж ее проверял.
— Нет, Проныра, я для нее слишком молод. Она предпочитает зрелых мужчин. Ты более в ее вкусе.
— Лесбия берет именно тем... ну, как там она сама говорит: только потому что ты молод, красив и талантлив, это вовсе не значит, что у тебя пусто в башке. Лесбия берет именно тем, что она вовсе не обычная... — Я замялся.
— То есть, ты догадался?
— О чем?
— Она полная идиотка, — произнес Филдинг. — Лесбия берет своей большой задницей. А, Челли, привет. Проходи, садись, устраивайся поудобней. Джон? Как там наша выпивка?
Через двадцать минут, когда Челли уже одевалась (тело у нее было как в порнокомиксе, а вот глаза подкачали: но в неполные двадцать никто и не ждет от глаз умения скрывать страх, беспомощность), я встал и, как призрак, двинулся к белому окну. Я сжимал холодный стальной шейкер, и, глядя со спины, как ходят ходуном мои плечи, вы могли бы подумать, что я его трясу. Но я его не тряс. Просто я вдруг подумал: я в аду, почему-то это ад, но почему? В чем смысл этого белого шатра, с девицами, обманом и сумасбродством, и выше только небо? Я все гляжу на небо и говорю: да, я такой; лазурное, ярко-ярко лазурное. В чем же дело? Не первый и не последний раз. И никакая полиция не остановит. Я в курсе, что за мной наблюдают, вы в том числе, но теперь появился новый наблюдатель. И опять женщина. Вот ведь какая петрушка. Мартина Твен. Она поселилась в моей голове. Как она туда попала? Она у меня в голове, вместе со всеми помехами, со всем базаром. Она за мной наблюдает. Вот ее лицо, она прямо здесь — и наблюдает. Наблюдатель под наблюдением, наблюдаемый наблюдатель; дополнительный же пафос в том, что наблюдать она за мной наблюдает, но неосознанно. Нравится ли ей то, что она видит? Надо бороться, надо противостоять этому, что бы это ни было. Я совершенно не готов для полиции любви. Деньги, надо отгородиться деньгами, поставить новый денежный частокол, и побольше. Тогда мне будет ничего не страшно.
— Фиддинг, — произнес я, — что ты со мной вытворяешь? Что? Уже двенадцать дней прошло. Черт побери, где этот сценарий?
— Завтра утром, Джон. Даю гарантию.
Зазвонил телефон, и я с чувством выматерился — но это был именно тот звонок, которого ждал Филдинг. Звонил Давид Гопстер. Я вернулся к окну, а Филдинг принялся улещивать и умащивать.
— Как я и думал. Шнекснайдер тут же ему отзвонил. Дело в том, что Гопстер ненавидит Форкнера всеми фибрами души. История длинная... — Филдинг вяло пожал плечами. — Короче, Давид наш. А Геррик на хрен пошел.
— Это хорошо, — сказал я, совершенно искренне.
— Только одно условие. Приколись. Он хочет, чтобы точка была вегетарианская.
— В фильме?
— В фильме. Ну это ж надо...
Я рассмеялся, и Филдинг рассмеялся тоже, своим очаровательным, чарующим смехом. Хохоча, он продемонстрировал свои чистые зубы вплоть до восьмерок (округлые, детские, безупречные), и я оцепенело подумал: черт побери, какой же он красавец. Когда я доберусь до калифорнийских кудесников, когда войду голенький в лабораторию, помахивая чеком, то, пожалуй, я знаю, что скажу. Я скажу: «Чертежи в мусорную корзину. Макеты на свалку. Я остановлюсь на Филдинге. Сделайте-ка мне Гудни. Чтобы как две капли воды».
Как я уже упоминал, с «1984» никаких проблем не было. Аэрополоса №1, организованная без затей, управляемая без особых сантиментов, снобизма или фаворитизма, представлялась как раз по мне. (Я видел себя молодым капралом-идеалистом на службе в Полиции мыслей.) Дополнительный плюс — сексуальный аспект, и все эти обещанные крысиные пытки. Ввалившись на нетвердых ногах в «Эшбери» поздно вечером, я был потрясен, обнаружив, что обитаю в Номере 101. Не исключено, что еще какие-нибудь детали моей жизни тоже наполнятся смыслом, обретут рельефность, если я буду больше читать и меньше думать о деньгах. Но на следующий день времени для чтения у меня не было: я только и делал, что читал.