Случай с Гилиппом внушил многим спартанцам страх перед властью денег, которые способны подчинить себе даже таких незаурядных граждан, как он. Они заклинали эфоров – всевластную «пятерку», правившую государством, – отказаться от золота и серебра, несущих гибель, не допускать в Спарту золотых и серебряных денег, а пользоваться только старинными, унаследованными от предков.
Стремясь преодолеть у спартанцев алчность и корыстолюбие, законодатель Ликург вывел из употребления всю золотую и серебряную монету, оставив в обращении только железную, которая при огромном весе и размерах имела ничтожную ценность. Говорят, Ликург велел закалять железо, окуная его в уксус, и это лишало металл крепости, он становился хрупким и ни на что более не годным, ибо никакой дальнейшей обработке не поддавался. В других греческих городах монеты Ликурга совсем не имели ценности, а лишь вызывали насмешки.
Для хранения суммы, равной 9 минам (мина была как единицей веса – в среднем от 440 до 600 граммов, в разных областях и в разное время по-разному, – так и денежной единицей), требовался большой склад, а для перевозки – парная запряжка.
Древние историки утверждают, будто по мере распространения новой монеты многие виды преступлений в Спарте исчезли: кому захотелось бы воровать, брать взятки или грабить, коль скоро нечисто нажитое и спрятать немыслимо и ничего завидного оно собой не представляет, а поделенное на куски и вовсе ничего не стоит.
Отсутствие монеты будто привело к гибели и целый ряд ремесел, например выделку золотых и серебряных изделий. В силу этого стала исчезать роскошь. Зажиточные граждане потеряли свои преимущества, поскольку богатству был закрыт выход па обозрение и оно без всякого дела пряталось взаперти по домам.
Чтобы нанести роскоши и страсти к богатству еще более решительный урон, Ликург учредил общие трапезы: граждане, собираясь вместе, ели одни и те же кушанья. «Они больше не проводили время у себя по домам, валяясь на мягких покрывалах у богато убранных столов, – пишет историк, – жирея благодаря заботам поваров и мастеровых, точно прожорливые скоты, которых откармливают в темноте, и растлевая не только нрав свой, но и тело, предающееся всевозможным наслаждениям и излишествам, приобретающее потребность в долгом сне, горячих купаниях, полном покое, словно в некоем ежедневном лечении».
Говорят, что за эти нововведения люто возненавидели Ликурга богачи и однажды забросали его камнями.
Фрол Фирсанов и Сеня
В 80-х годах прошлого столетия жил в Москве – один в большом доме – купец Фрол Фирсанов. Еще не старым, заболев от непомерного принятия пищи, купец умер.
В тот же день дом покойного заполонили близкие и дальние родственники. Всем хотелось получить свою долю наследства. Считали, что оно должно перевалить за полмиллиона.
Первым делом кинулись искать завещание. Обратились к нотариусу. Тот развел руками: Фрол Кузьмич своей последней воли письменно не изъявлял. Перерыли все в доме – нет завещания. Тогда, забыв про покойника, принялись наскоро считать и описывать имущество.
Но ведь у купца должны быть деньги, ценные бумаги! Знали, что он прятал их в стальном, вделанном в стену шкафу. Начались поиски ключа. Вывернули все карманы мертвого хозяина, смотрели под подушкой, под периной.
Между тем сиделка, что ходила за больным до последней минуты, уверяла, будто он незадолго до кончины держал в руках какой-то ключ с цепочкой и ни за что не хотел с ним расстаться.
Наследники уже было отчаялись найти злополучный ключ, как вдруг кто-то обратил внимание на странно вздувшуюся щеку покойника. Блеснула догадка, и вскоре, ко всеобщему удовлетворению, изо рта трупа доктор извлек небольшой ключ с длинной стальной цепочкой.
Не удалось купцу унести в могилу свои сокровища.
Эту историю я прочел в хроникерской заметке в пожелтевшей газете далекого времени. Прочел, подумал о том, до какой мерзости доводит людей страсть к деньгам, и вдруг вспомнил о другой цепочке и другом человеке, который мог бы стать таким же Фролом Фирсановым.
В детстве я жил в одном из южных городов России. Большой наш дом населяло великое множество мальчишек и девчонок разного возраста. Когда все они высыпали на обширный двор, там становилось тесно. В ушах звенело от криков, свиста и смеха.
Каких только игр здесь не затевалось! Играли в мяч, в «чурку», «ловитву», «жмурки». Дрались, мирились, мастерили луки из спиц старых зонтов, пращи. Рисовали, обменивались марками и книгами. Что-то строили из обломков кирпича, что-то рыли в земле, часто разбивали оконные стекла, пачкали развешенное на веревках белье.
И в этой шумной, шкодливой компании выделялся один – сын извозчика Топталова Сенька.
Впрочем, Сенькой его никто не называл, хотя все другие ребята были Витьки, Митьки, Гриньки, Саньки, Женьки… Извозчичьего сына все звали Сеней.
Ему было двенадцать лет, но он никогда не бегал, а ходил размеренной, спокойной походкой. Его ботинки не зияли дырами, как у всех нас. Они всегда блестели черной ваксой.
Волосы, смазанные чем-то жирным и душистым, были тщательно причесаны на прямой пробор, рубашка-косоворотка разутюжена и подпоясана шелковым шнурком.
Сеня держался в стороне от других ребят. На нашу быструю речку мы ходили купаться без него. Он не участвовал в набегах на пригородные сады, не ходил в лес по твердые, как дерево, и терпкие груши-дички.
Даже в цирк не ходил. Даже тогда, когда огромные, расклеенные по городу афиши извещали:
Сеня с видимым удовольствием смотрел во дворе на представления бродячего петрушки, акробатов, слушал шарманку. Как только артисты начинали обходить толпу с протянутой шапкой, Сеня отворачивался. Но не уходил, зная, что иногда после хорошего сбора представление продолжается и можно увидеть много интересного.
Не любили мы Сеню. Никто не дружил с ним, хотя со всеми он обращался ровно и вежливо.
«Да ну его, – говорили мы нашим родителям, когда они называли нам Сеню как пример хорошего учения и поведения. – Он за копейку дохлую крысу съест!»
Появляясь во дворе, он всегда приносил какую-нибудь необыкновенную вещицу. Он не хвалился, не выставлял ее напоказ, а делал так, что мы сами замечали и просили дать подержать.
Хорошо помню его отличный перочинный нож с рукояткой, обложенной костяными пластинами, с набором лезвий, отверткой, шилом и крохотными ножницами. От медного кольца, вделанного в колодочку, тянулась к брючному ремню Сени красивая блестящая цепочка. Потерять такой нож невозможно.
Нож всегда был с Сеней, но мы никогда не видели, чтобы он для чего-нибудь употреблял его. Все время нож оставался новеньким и блестящим.
Признанный коновод дворовых мальчишек Шурка Тарахно, с уважением рассмотрев вещь и подергав цепочку, презрительно сказал Сене:
– Ты до того ножа, як Полкан до дрючка на чепу привязан.
После этих слов мы потеряли интерес к ножу. Нас влекло только то, что работало, действовало.
В другой раз Сеня появился с маленьким круглым зеркальцем и необыкновенной расческой. То и другое было красиво отделано перламутром.
Ни у кого из нас, Сениных сверстников, никогда не было целого зеркала.