— Только у нее и у меня был ключ от спальни, которую я запер перед вечеринкой.
— Вы поссорились?
— Да нет, разве что самую малость.
— Знали ли вы, что она принимает наркотики?
Площадка третьего этажа.
— Знал.
Мы проходим через холл и приближаемся к открытой двери спальни, которая была заперта в ту ночь. Вторая вспышка в памяти, и на сей раз к внезапно появившейся картинке добавляется звук: я переношусь на тридцать два часа назад и вижу себя перед этой же дверью, тщетно пытающимся ее отворить.
— А вы сами? Я о наркотиках.
— Нет, нет, никогда.
Я стою на пороге и никак не решаюсь переступить его. Просто не могу, чувствую, как скручивает живот и к горлу подступает ком.
— Открыть дверь я не смог, она заперла ее изнутри и оставила ключ в замке.
— Вы постучали в дверь?
— Постучал, но все эти идиоты с лестницы тут же тоже принялись стучать, полагая, что это игра и…
— И всего лишь ссора влюбленных, — добавляет полицейский с невозмутимым выражением лица.
Надо признаться, я заранее продумал каждое свое слово, но совсем другое дело — сказать нужные слова.
— Они подняли вокруг меня такой тарарам, что, даже если бы она кричала изнутри, я бы не услышал.
— И тогда вы решили пробраться в спальню с другой стороны.
С меня градом катится пот. Дурное самочувствие усиливается с каждой секундой.
— Я вышел во двор и влез в ванную комнату через оконную фрамугу.
Видя, что я застыл на месте, полицейский мягко отстраняет меня рукой и переступает порог. Он проходит через спальню, поворачивает направо, чтобы попасть в ванную, затем исчезает из вида. До меня доносится его голос:
— Та самая фрамуга?
— Другой нет.
Прислоняюсь лбом к дверной коробке и буквально обливаюсь потом. Снова голос полицейского:
— Зачем вам понадобилась эта спешная акробатика? Ведь вы могли сломать себе шею. Может, ей просто хотелось побыть одной, подуться какое-то время. Она намекала вам на самоубийство?
— Нет.
Слышу, как он открывает фрамугу, взбирается к приоткрытой щели в окне, затем спускается вниз.
— Но ведь вы понимали, что она может попытаться наложить на себя руки, учитывая ее взвинченное состояние из-за вашей ссоры? Плюс наркотик и наверняка выпитый алкоголь.
— Понимал.
Он раздвигает двери встроенных шкафов.
— Однако вам понадобилось почти сорок минут, прежде чем вы начали беспокоиться о ней?
Будто подстегнутый этим несправедливым упреком и всем, что скрывалось за ним, а также из-за вновь обострившегося чувства вины, которое никуда не исчезало, я делаю несколько шагов, все еще отделяющих меня от ванной, и вхожу туда. И снова, уже третья, вспышка в памяти, подобная багряному зареву; на сей раз к картинке и звукам добавляются запахи. Это удушливый запах разбрызганной повсюду крови. Она на стенах, ванне, мраморной раковине и даже матовом стекле фрамуги. Видимо, перед тем, как повеситься, она в припадке безумия резала бритвой руки, лодыжки, живот, грудь.
Я еле успеваю добежать до туалета, прежде чем меня стошнило.
Часа два спустя, примерно в половине первого, я стою у входа в банк на Чарльз-II-стрит. Это отсюда вчера и все утро сегодня звонили клерки юридического отдела. Я вхожу в вестибюль, но в самый последний момент разворачиваюсь и направляюсь к выходу. Когда я пересекаю Сент-Джеймсскую площадь, вновь моросит холодный дождь, который сопровождает меня на всем пути по Пэлл-Мэлл и в Грин-парке. Он прекращается на какое-то время на площади Гайд-Парк-Корнер, но вновь нагоняет меня, когда я выхожу на станции метро «Найтсбридж», чтобы взглянуть на план города. Я не ошибся, это прямо по Бромптон-роуд, затем еще около трех миль по Олд-Бромптон-роуд.
Несмотря на усталость и дождь, который льет как из ведра, ходьба пошла мне на пользу. Тошнота прошла. Более того, в эти минуты на меня нахлынула какая-то необъяснимая и одновременно необычайно сильная волна; еще миг назад я был на пределе сил, раздавлен, побежден и вдруг чувствую себя нырнувшим в воду пловцом, который, оттолкнувшись от дна, всплывает на поверхность с непонятно откуда взявшейся дикой силой. Это глубоко внутри меня, некая ярость, даже буйное веселье, непреодолимое чувство собственной неуязвимости. Ничего общего с моим возрастом, с двадцать одним годом двумя месяцами и двумя неделями, это нечто более мощное и постоянное. Это новое, родившееся во мне ощущение не покидает меня весь день, оно будет возвращаться спустя время, в последующие месяцы и годы. А сейчас даже моя походка становится другой: несмотря на дождь и сорок часов без сна, я будто парю в воздухе, двигаясь своим танцующим шагом, и даже дышится мне легче обычного.