Если бы не комарье, вполне можно было радостно оглянуться окрест и восхищенно воскликнуть: «Эх, погодка-то!» Стояли тихие, по-летнему ясные деньки. Все вокруг сияло и улыбалось. Из теплой земли проклюнулись первые стручки сочно-зеленой гусиной травки, полярные рододендроны готовы были вот-вот раскрыться солнечно-желтыми цветками, похожими на нежные пушистые крылья редкой бабочки. Невод лежал на воде неподвижно, будто опущенный в расплавленную густую массу. Наверху, за каменным карьером, курился дымок далекого костра…
— Господи, хорошо-то как! — тонким голосом пропел повар и тут же выругался, с остервенением хлопнув себя по лбу. — Кровопийцы грустные!
Савелий, Гена и морячок в тельняшке с интересом посмотрели на повара. О таких говорят: хоть так поставь, хоть эдак… Широкими волнами свисали до земли брюки в мелкую полоску, а из-под брезентовой куртки выглядывали засаленные края длинного пиджака в клетку. Как потом сказал морячок, «выгребной костюм времен нэпа».
Маленькие, широко расставленные глазки — именно глазки — на круглом мясистом лице повара почему-то придавали всей его внешности придурковатый вид. И эта широкая короткая правая бровь, сильно приподнятая вверх. Отчего половина лба была все время сжата дугообразными складками. Нос пуговкой, вялые малокровные губы и неожиданно массивный двойной подбородок. Он был смешон и поначалу вызывал даже некую симпатию и желание поговорить. В нем читалось ответное стремление понравиться собеседнику; тогда в его жестах проскальзывали вдруг изящество и плавность. Он мог показаться добродушным толстячком и балагуром.
Бессознательная неприязнь возникала позже. Может быть, от того, что во время разговора по лицу Бенедикта Бенедиктовича пробегала мгновенная гримаса, словно его изнутри ударяло током. И тогда глаза делались холодными и страшноватыми. В такие минуты собеседник обычно умолкал, не понимая, что же произошло.
— Зачем же так жестоко? — с упреком произнес морячок. — Товарищ обедал, а вы — хлоп!
— А? Что? — Пузыри неглаженых брюк заволновались. Повар подался к говорящему.
— Да я про комара…
— Как? Комаров, говоришь? А я Пастухов, Бенедикт Бенедиктович.
Все расхохотались. Морячок повернулся к другим и односложно доложил: «Глух!»
Это потом он будет проводить с поваром разные эксперименты на определение степени глухоты. Однажды во время обеда морячок негромко скажет: «Бандит Бандитович, возьми десять рублей». И тот с другого конца стола, занятый бутербродом, машинально откликнется: «Давай». От неожиданности кто-то выронит ложку, а Савелий даже слегка подавится. Однако повар тут же склонит голову и зачастит «Чего-чего-чего?..»
Но это случится не скоро, а пока морячок что есть мочи гаркнул в самое ухо повара:
— А меня — Витек Варфоломеев. Будем знакомы.
Все церемонно пожали друг другу руки.
— Антонишин, — представился Гена.
— Антонио, значит, — серьезно поправил Витек.
— А ты, я вижу, из бывших? — уважительно обратился Витек к Савелию, сбитый с толку его элегантными очками под золото. — Недвижимое имущество, контрольный пакет акций, ландо…
— Пакет акций, — выбрал Савелий.
— Я это сразу понял, по обличию. У меня дед держал свечной завод, имел в Питере два каменных дома, баловался наливочкой, картишками.
— А потом?
— Потом? Сибирьничевский явился, — туманно выразился морячок.
Савелий недоуменно пожал плечами и, не придумав ничего остроумного, вдруг брякнул:
— А у меня предки все больше по части религии. Один священник, второй — архиепископ, а третий — митрополит всея Руси.
— Все равно вы у нас под пятой были, — невозмутимо отпарировал Витек. — Служили нашим интересам, интересам капитала.
— Как бы не так! — возмутился Савелий. — Перед батюшкой сам царь на колени вставал…
— Это он так, на людях, а один на один мог и по букварю двинуть…
— Да кончайте вы гнусеть про свое мерзопакостное происхождение, — не выдержал Антонио. — Все равно последнее слово осталось за нами. Давай таскать доски, буржуи.
Втроем они кое-как затащили наверх Бенедикта Бенедиктовича, чтобы тот принимал материал и складывал его как полагается. Витек остался внизу, а Савелий и Антонио разместились по склону. Доски были сырыми, тяжелыми. Над Савелием пыхтел повар, снизу обливался потом красный Гена. «Давай, давай!» — орал весело Витек-морячок.
Савелий еще не верил, что они смогут поднять весь этот завал досок, и опять удивился оптимизму морячка. Дело, наверное, в складе характера — одни привыкли видеть объем предстоящей работы как бы в целом, другие это целое дробят на составные части, работают неторопливо, размеренно, зная, что можно перекурить, а во время обеденного перерыва и вздремнуть. «Вот в чем секрет», — решил Савелий. И когда он перестал думать о завале досок в целом, работать стало вдруг легче.
Из привезенных кирпичей перво-наперво сложили на кухне временную печь. В общей палатке настелили пол, забили стойки. Вдоль стен сколотили нары, посередине соорудили длинный стол. С морской стороны оставили два проема под небольшие окна. Вот и все жилье. Чуть поодаль мучился со своей персональной палаткой капитан катера Слава Фиалетов. По неписаному закону капитаны жили отдельно. Привилегия оправдана, так как в горячую пору они больше, чем кто-либо другой, нуждались в спокойном отдыхе.
Но так как Славу всегда и во всем одолевали сомнения, он долго размышлял, где поставить палатку. Наконец почему-то выбрал самый край обрыва. Для этого ему пришлось с одной стороны даже вкопать колья, чтобы настелить пол. К вечеру гнездышко оборудовалось окончательно, и Слава, страшно довольный, сидел у входа, попыхивая папиросой. Но когда установили общую палатку, оказалось, что оба конца с видом на море почти полностью загорожены капитанским персональным жильем.
— Дача с полувидом на море, — прокомментировал Витек-морячок.
Слава спорить не стал — окна нужны, чтобы постоянно держать в поле зрения невод. Он выбрал новое место.
Обедали с аппетитом, радуясь окончанию устройства рыбацкого стана. После помогли Бенедикту строить кухню. Он, кстати, планировал здесь и жить. Что ж, никто не возражал — повар встает раньше других.
Общая палатка поначалу напоминала небольшой склад в состоянии внезапной ревизии. Вороха одежд, обуви, рюкзаки, постельное белье и матрасы, толкотня, галдеж.
— Вас всего шесть мужиков, а базар развели, как бабы, — упрекнул Шелегеда.
Он освободил место у самого выхода, развернул матрас, одеяло. Сапоги бросил под нары. Из большой хозяйственной сумки извлек дряхлый портфель и повесил на столб у задней стенки:
— Наша документация. Сюда будем складывать квитанции за сданную рыбу. Беречь пуще жизни, — пошутил он. — Это наши деньги.
Возле Шелегеды устроился Дьячков. В изголовье поставил «Спидолу», под матрасом разложил стопку книг. Предупредил:
— Грязными руками не прикасаться.
Витек-морячок тут же цапнул крайнюю книжку.
— На иностранном, — разочарованно протянул он.
— На чукотском, — поправил Анимподист. — Рытхэу.
Корецкий тщательно застелил простыню, расправил белоснежную наволочку и неожиданно вытащил из рюкзака плоскую маленькую подушечку.
Витек уставился с недоуменным видом и вслух предположил:
— На стул, что ли, под задницу?
— Не угадал. — Корецкий потрогал свой подбородок. — Чтоб жир на шее не скапливался. Читать «Здоровье» надо. Высокие подушки способствуют росту второго подбородка.
Витек уставился на Корецкого шальными глазами — глаза у него всегда шальные, когда он хохмит, — и произнес:
— Куда я попал, а? Может быть, в институт Лесгафтов?
Все рассмеялись, вспомнив повара, который к месту и не к месту постоянно хвастался тем, что работал в институте Лесгафта.
Витек швырнул свой мешок под нары, свернул матрас валиком и сел на голые доски.