— Прости меня за все, ладно? Я, кажется, тебя люблю. Нет, не то говорю. Короче, напишу до востребования, — выпалила она одним махом.
— Милая… Я буду ждать. Я ведь тебя сам…
Когда катер отошел от пирса, Савелий вдруг заорал истошным голосом:
— Ило-она! Моя фамилия Водичка. Во-ди-чка.
Из рубки высунулось должностное лицо с рупором:
— Вода? Где вода? — И все на борту посмотрели себе под ноги.
— Это фамилия, фамилия. Илона, ты поняла? — кричал, надрываясь, Савелий.
Она стояла на носу и взмахивала косынкой.
Мрачный мужик не выдержал:
— Чего орешь как резаный? Там же двигателя. «Водичка». Э-эх!.. Чего тут только не насмотришься с этими вербованными!
Савелий еще некоторое время постоял на пирсе, проклиная свою судьбу и фамилию. Потом поплелся вдоль берега, фотоаппарат на длинном ремне болтался у самой земли, иногда задевая за кочки. Но Савелий этого не замечал.
Дни становились все короче, все промозглее. В палатке с вечера засвечивали фонарь, прозванный «племянником солнца». Все понемногу устали друг от друга, подолгу лежали на нарах, разглядывая хлопающий брезентовый потолок. Пропал сон даже у Омельчука, воображение его постоянно уносило к жарким пляжным пескам. Нестерпимо раздражительным стал Корецкий. Почему-то он не мог равнодушно слушать даже сообщения радиодикторов о точном времени. Если, скажем, «Спидола» вещала: «В столице сейчас четыре утра», то он непременно со злобой реагировал: «Да хоть десять!» А когда его подушка ошибочно оказалась на другой постели, что вообще-то было нередко, Корецкий достал авторучку и прямо на середине наволочки крупно вывел свои инициалы.
Один Витек продолжал невозмутимо философствовать на самые неожиданные темы. Однажды он толкнул Савелия в бок.
— А скажи-ка, земеля, как могут терпеть мужья актрис, когда те напропалую целуются с чужими мужиками? Можно сказать, на виду всей Советской страны и даже больше.
— Это искусство. Поцелуй, следовательно, получается не настоящий, — объяснял Савелий, хотя сам не мог представить, чтобы его Илонку даже ради искусства взял бы кто-нибудь да поцеловал.
Витек возмущался:
— Да как не настоящий! Я видел: аж кожа вокруг губ стягивается. Значит, настоящий. Не бревно ведь она…
— А думают они о другом, — не сдавался Савелий. — И поцелуй получается механический.
— Х-м! — недовольно бурчал Витек и отворачивался к стене.
Вдоль берега все чаще стали барражировать лодки рыбинспекции. На невода заглядывали редко, и то — попить чайку, проверить квитанции сданной продукции. Каждый бригадир на период путины одновременно являлся и нештатным рыбинспектором. Однако дошли слухи, что со второй бригады был пойман рыбак, пытавшийся унести ведро икры в город.
— Так и надо дураку? С ведром по берегу? Ха! — Витек от такой наглости даже подскочил на нарах.
— Действительно, куда ему столько? — наивно спросил Савелий.
— Для дела… «Куда»… В прошлую путину один икру припасал для «авторитетных» людей — так он их называл.
— Это как?
— Ну вот, например, руководителю эстрадного оркестра. Ты — икорку, а он тебя обещает научить играть на трубе; мастеру спорта — а тот в бассейн, пожалуйста, в любое время. Или, скажем, художнику, директору кинотеатра…
— Директору кинотеатра — понятно. А зачем художник?
Витек многозначительно поднял указательный палец:
— Рассуждаем так: зима долгая, поселок маленький, заняться вечером нечем. А у меня, говорит, — общество. Галстук на шею, штиблеты в сверточек — и в свет. Встречаюсь с культурными людьми, веду серьезные разговоры. Все руки жмут, мол, пожалуйста, то да се, кофеек с коньячком, покер… Умора!
Анимподист Дьячков в такие вечера замирал над книгой, то и дело бормотал:
— Точно, так и было на самом деле.
— О чем ты, Подя? — спрашивал кто-нибудь.
— Роман Рытхэу. О первом Ревкоме Чукотки. Здорово написано! На самом деле так было. Мне отец рассказывал.
— Прочти.
— Книга на чукотском.
— Переведи.
— Это долго, — и Дьячков своими словами пересказывал иные главы.
Антонишин оглядывал свою курсовую работу, тоже с интересом слушал.
Когда Дьячкову надоедало рассказывать, он говорил:
— Да вы сами почитайте. Книга вначале вышла на русском языке. Называется «Конец вечной мерзлоты».
— А я ее читал, — раздался сверху голос Омельчука. — Ты рассказываешь подробнее.
— Это со слов отца.
— Неужели через пятьдесят лет они сохранились такими же, как и были в момент расстрела? — спросил Савелий.
— Конечно. Ведь они лежали в вечной мерзлоте.
— Пригласи, Подя, к себе в гости. Сфотографировать бы твоего отца.
— Приходи. Мы гостям всегда рады.
— Люди были! — произносил из угла Слава Фиалетов.
Он перешел ночевать в палатку, на катере стало спать холодно. С собой Слава всегда прихватывал инструмент и целыми вечерами возился с какими-то электроприборами.
— Люди были! На Балтике я ходил механиком по гидравлике. А теплоход наш носил имя погибшего в войну капитана. А потом оказалось, что он живой. В плену был, бежал… Но он не знал, что его имя на теплоходе. А потом приехал. Встречали как! Э-эх, уеду я на Балтику.
Витек повесил на стену плакат с дорожными знаками и каждое утро приставал к Савелию, чтобы тот его проэкзаменовал. Сам он закрывал глаза. Экзаменовать принималась вся бригада.
Заканчивалось это обычно свалкой, так как Витек не выдерживал и приоткрывал один глаз — подсматривал. На него набрасывались с подушками, заматывали лицо полотенцем, да еще и связывали по рукам и ногам.
В рамах всегда есть небольшой запас свежих кетин. Для ихтиологов. В ночные дежурства повадился на них Корецкий. Рисковое дело. Сноровка нужна: и чтобы удержаться самому во время болтанки на скользкой доске, и нашарить по плечо в воде самку с икрой. Обычно ее различают по тупому носу, короткой верхней губе. А как на ощупь? Освоил Корецкий и эту премудрость, доступную лишь очень старым и опытным рыбакам. У самок предхвостье обычно несколько удлинено, переход к плавникам мягче, нежнее. Когда подошло очередное дежурство Корецкого, Шелегеда хлопнул его по плечу:
— С сегодняшней ночи будешь работать на меня. Добычу пополам.
— Как так? — побледнел Корецкий. — Я у тебя в ливрейные не записывался.
— А на всякий случай, чтоб потом у следователя не оправдывались: мол, бригадир тоже икорку готовил… Понял?
— Ну уж это слишком! — со свистом втянул воздух Корецкий. — Ну уж нет! Я до этого еще не дошел. Видал, а? Икру ему подавай…
Голос бригадира понизился до шепота:
— И больше чтоб на раме я тебя не видел. Понял?
Спустя несколько дней, за ужином, Корецкий достал из рюкзака полиэтиленовый мешочек с икрой, протянул Шелегеде.
— На, Бугор Иванович, держи взяточку.
Стол замер.
Шелегеда схватил мешочек, деланно хохотнул:
— Вот это забота! Учитесь. А ну, глянем, что за взяточка. — Он вывалил немного икры в чашку, поднес на свет, зачем-то поковырял вилкой, понюхал и сморщился.
— Чего нюхаешь? Чего нюхаешь? — не выдержал Корецкий. — Все по науке: семнадцать минут держал, тузлук нормальный…
— А я ничего. — Бригадир глянул куда-то поверх Тома, побледнел. — Если бы мы сдавали государству такую продукцию, давно бы здесь никого не было. Грязно! Икру делать — не огурцы солить. Можешь выбросить псу под хвост. — С этими словами он швырнул мешочек в открытую дверь.
Корецкий приподнялся, схватился за рукоятку ножа:
— Это… это, ты меня еще вспомнишь. Ты… попомнишь. — Он метнулся из палатки.
— Собирать, видно, пошел, — зевая, проговорил Анимподист. — Может, поможем, сделаем доброе дело человеку? Впрочем, не. — Он громко зевнул. — Лично я спать.
Равтытагин закрыл собрание
Очередное партийное собрание колхоза «Товарищ» приурочили к слету оленеводов — передовиков социалистического соревнования. Так что кворум в любом случае был обеспечен. Вообще в летнее время редко удавалось собрать две трети коммунистов. Да что собрание — само село на этот период замирало: кто рыбачил, кто помогал пастухам в тундре, кто отдыхал на «материке», ребятишки разъезжались по пионерским лагерям. Оставалась старики да малые дети.