К недоразумениям, связанным со своей фамилией, Савелий привык и давно махнул рукой. Досталась она ему, говорят, от прадеда, у которого не то мать, не то отец из крепостных получили эту кличку. Тетка рассказывала, что вообще вся их деревня отличалась замысловатыми фамилиями. По прихоти ее владельца крестьяне получали, например, такие прозвища: Лупи-Бей, Коврижка, Трехкобыловы, Мотыль, Сохатый… В самой ранней юности Савелий своей фамилии стеснялся и при знакомстве старался пробурчать нечто на манер «Водицын» или «Водич». Ему нравились красивые и звучные имена. И однажды, когда его новая знакомая, протянув руку, произнесла с прононсом — Натали Дан-Скрипчанская, он так и обомлел. Вот как! Не просто Скрипчанская, а еще и Дан. А если, скажем, Савелий Дан-Скрипчанский? От такой мысли он даже почувствовал себя немного выше, чем был. Но уберег случай. Во время совместного похода в ленточный бор под Семипалатинском у нее вдруг обнаружились странные наклонности. Она могла бесцеремонно ворваться среди ночи в палатку, где спали ребята, схватить за руку Савелия и вдохновенно прошептать: «Савелий, такая жуткая ночь! Давайте споем в два голоса…» Вначале он, абсолютно лишенный слуха, добросовестно подвывал Натали, но потом стал тоскливо считать дни до окончания этой дурацкой культвылазки на лоно природы.
Мамаша Савелия с отцом в браке не состояла. За день до выхода из роддома она передала новоиспеченному родителю записку, в которой было всего три слова: «Преди забери сына». На исходе крещенских морозов отец притащил в дом одеяльный сверток, развернул его на столе и, приблизив керосиновую лампу, недолгим, но внимательным взглядом оглядел свое творение. Бабушка ласково чмокала губами, суетилась, однако не преминула заметить, явно намекая на беспутный характер матери, что, мол, в их роду все появлялись на свет с волосиками, а у этого, вишь, головка гладенькая, будто мячик. Отец молча наклонил в ее сторону свою голову и для убедительности постукал костяшками пальцев по своему совершенно голому черепу — вот в кого сын! Жест этот, правда, можно было понять и иначе, но бабка не обиделась, а принялась радостно хлопотать возле внучонка. Отец тем временем, напевая под нос «Где же ты, моя Сулико?», принес из завозни кусок проволоки, смастерил каркасик и надел его на стекло «семилинейки». Получилась очень удобная конфорка для подогрева молока Савелию.
Мать как в воду канула. Родственники еще долго посмеивались над отцом и его наивной верой в любовь с первого взгляда. Один вечер на танцах в городском саду и ночь на сеновале у печника Савелия Копченого — для отца этого было достаточно, чтобы утром представить ее своей мамаше в качестве жены.
Сына выкормила соседская корова Паша. Уличные мальчишки дразнили Савелку искусственником, и он очень долго верил в искусственный метод создания ребятишек.
У отца с незапамятных времен среди прочего хлама в комоде валялся «Фотокор» с хорошей цейсовской оптикой. Эта находка и определила дальнейшую судьбу Савелия — он увлекся фотографией, а после окончания школы устроился лаборантом в местный Дом быта. Может быть, Савелий и поступил бы в институт, но к тому времени неожиданно скончался отец (бабушка умерла еще раньше). Пришлось работать. Как-то ему на глаза попался «Огонек» с цветными иллюстрациями Дм. Бальтерманца. Глянув на стальные пейзажи Чукотки, Савелий потерял сон, вмиг продал отцовскую хибару и собрался в путь. После долгих мытарств Савелий однажды приподнял голову над подушкой и увидел в круге иллюминатора стальной чукотский рассвет. Теплоход медленно входил в узкую бухту желанной земли. Зеленый и худой, с помутившимся от многодневной морской болезни умом, Савелий с грустью разглядывал на берегу железнодорожные шпалы и размышлял о том, что как все же глупо и неосмотрительно с его стороны было пускаться в такое утомительное морское путешествие, когда, оказывается, и сюда уже проложена железная дорога. Тогда он еще не знал, что эта была всего-навсего коротенькая узкоколейка между угольной шахтой и морским портом.
Савелия поселили в общежитие профтехучилища, благо были каникулы. Работа нашлась в местном Доме быта — и тоже фотографом. В этом городке, кстати, на каждую семью приходилось до 0,5 кинокамеры и два фотоаппарата. Лучше бы пойти ему учеником токаря или, скажем, линотиписта в типографию. Глядишь, через полгодика имел бы твердую специальность и верных четыре сотни. А еще бы лучше в бульдозеристы, крановщики, сварщики… У тех со всеми северными надбавками до девяти сот и более набегает. Но осуществлению этих планов Савелию то ли мешала близорукость, из-за которой даже в армию не взяли, то ли страстная любовь к фотографическому делу. Была у него мечта — заработать деньги, купить высококлассную аппаратуру и побродить по Чукотке. Вот почему, спустя одиннадцать месяцев, Савелий взял отпуск, постучался в кабинет председателя соседнего колхоза и деловито осведомился:
— На путину вам люди нужны?
Говорили, мол, навесить, дель на каркас невода — пара пустяков. Как бы не так! С одним центральным тросом провозились полдня. Дьячков и Савелий на маленькой лодке подвязывали дель, остальные постепенно спускали ее с кунгаса. Вязки располагались через каждые десять-пятнадцать сантиметров по всей стопятидесятиметровой длине. Руки все время в воде, коченеют и не слушаются, да еще гляди, чтобы пальцы не зажало между бортом и Центральным; кунгас, словно норовистый конь, — туда-сюда.
Ребята тоже нервничают, переругиваются — еще не сработались. У них там на кунгасе целая гора наплавов, чугунных цепей. Попробуй разберись сразу, где начало, где конец.
Ладно, навесили Центральный, наскоро перекусили возле костра, принялись за сам невод. Дель его желто-вафельными холмами громоздилась на носу и корме кунгаса. В узловатых ячеях кое-где сохранились прошлогодние засохшие кусочки морской капусты, рыбья тусклая чешуя. В воде дель расплывалась, медленно погружаясь в глубину. Чтобы кошель садка невода не мотало течение, с боков донной части подвесили балласт. Образовался небольшой сетчатый бассейн. «Секретку» садка, иными словами, узкие воротца для рыбы, ставил Дьячков. Остальные отдыхали, курили. Поламывало спину — работать-то приходилось внаклон. Золотистые цепочки поплавков очертили прямые линии правой половины невода. Они мирно пошлепывали о зеленоватую воду. И этот звук в сочетании с криками чаек рождал в душе удовлетворенность сделанным.
Перешли к левому садку. В прошлую путину дель здесь разорвало, подводными корягами. Пришлось заново вязать и ставить целые лоскуты. Новую дель, обещанную Чакварией, колхоз отдал соседям, так что поставили залатанную. Выдержит ли?
Итак, невод готов. Рыбаки с тихой усталой радостью сошли на берег, молча полюбовались.
Красиво! Линии четкие, выверенные, без малейшей слабины. Одним словом, сработано умно и на совесть! Да в рыбацком деле иначе и нельзя, схалтуришь — останешься без заработка.
Шелегеда попросил Дьячкова подежурить первую ночь на берегу. Тот и глазом не моргнул, принес с кунгаса тулупчик, пару банок тушенки, принялся разводить костер. Остальные забрались на катер. В последний раз рыбаки возвращались домой. С завтрашнего дня жить им на берегу, возле своего невода-кормильца.
Утром принялись сооружать палатку и кухню. Колхоз выдал каждому по сто рублей аванса. Но закупать продукты пока не стали. «Успеется», — односложно бросил Шелегеда. Он опять нервничал. Кроме Анимподиста никто, правда, этого не заметил.
— Чего, Григорий, кручинишься? Невод, гляди, ладом стоит, погода, гляди, какая — любо! Завтра устроимся и будем загорать, ждать рыбку.
— Место! Ме-е-сто! — вздохнул и нахмурился бригадир. — Не нравится мне вся эта музыка. Не возьмем тут плана, вот помяни мое слово.
— А стоит ли горевать? Не возьмем — так не возьмем. Другие возьмут. Будем отдыхать.
Шелегеда сверху вниз посмотрел на своего зама.
— Слушай, Подя, я б на твоем месте давно купил невод, набрал ораву и спокойненько ловил для торга по договору. Цены там другие, через пару путин, глядишь, миллионером стал. Чего смеешься?