— Не уезжай, останься со мной, — попросил Стивен. — Я от тебя без ума.
Я не знала, насколько его задело (и задело ли вообще) внезапное исчезновение Пенелопы из его жизни; я сама еще не оправилась от маминой смерти и гибели моего мотоциклиста. Тем заманчивее прозвучало предложение Стивена. По правде говоря, мне совсем не хотелось возвращаться домой. Начать все с нуля в Англии казалось куда легче. Я месяц за месяцем жила в Лондоне, среди диковинных инструментов Пенелопы и ее причудливой музыки: речитативы монахов, лязг металла, пронзительные звуки свирелей. Нажмешь кнопку — и тебя оглушает барабанная дробь, от которой кровь кипит в жилах, или губные гармошки струят одиночество гор. Я и не думала влюбляться в Стивена. Мне всего-то надо было выгадать время, сообразить, чем заняться дальше. То был странный период в моей жизни, дни абсолютной свободы. Не нужно бежать куда-то к определенному часу, некому докладывать, где и с кем я провожу время. Лежа на диване, я часами слушала плач крохотных скрипок в руках столь же крохотных музыкантов родом из Чиапаса, что в Мексике. Я прочитала все, написанное Мартином Лютером Кингом, и обнаружила в себе способность поверить в Бога, если кто-нибудь потрудился бы меня обратить. А к концу лета, буквально на пороге неизбежного возвращения в Америку — причины жить на родине всегда найдутся, верно? — я поняла, можно сказать, невзначай, что полюбила Стивена.
Мы ехали на его вымазанном грязью синем «фольксвагене» в сторону Южного Уэльса, где давно присмотрели пляж, не облюбованный туристами и потому почти дикий и почти всегда пустой. Свободная рука Стивена лежала на моем колене, он самозабвенно подпевал Вэну Моррисону, а я смотрела на его профиль. И вдруг поняла, что люблю его всем сердцем, как любят очень близкого друга или члена семьи. У него был дар поднимать мне настроение; он приносил мне чай в постель и читал вслух смешные отрывки из книг, совсем как мой брат в детстве. Он оказался опытным туристом и знал, к примеру, как поставить палатку на ветру или приготовить плотный завтрак на одном-единственном крохотном газовом баллоне. Как-то на рынке Портобелло-роуд он купил несессер палисандрового дерева и собственными руками переделал его в патефон, эдакий пережиток музыкального прошлого, с компактными динамиками, уместившимися на подоконнике за кроватью. Даже после нескольких лет супружества его ласки в постели были так же продолжительны и бескорыстны, его руки так же нежны, как и неизменный благодарный завершающий поцелуй.
— Раз уж речь о сексе — как часто он случается? — спросил мой эскулап, занеся руку с карандашом над блокнотом.
— Не в этом дело. С сексом у меня проблем тоже нет.
Джейкоб вздохнул, покачал головой. Уронил карандаш на стол.
И все же в тот раз, на сеансе, номер которого обозначался астрономической цифрой, мы добрались до сути.
— Что меня пугает? — хлюпая носом, повторила я вопрос Джейкоба. Целый час в этом кабинете, минус шестьдесят пять фунтов из семейного бюджета, шестьдесят минут дорога туда и обратно, нестерпимая головная боль, а желанного рецепта как не было, так и нет… А я только и сделала, что нарыдалась. — Что меня пугает?
Джейкоб кивнул. Молча и без улыбки. В другое время я гадала бы, наверное, о чем думает психоаналитик на сеансах, где только и льются потоки слез. Но мне не до Джейкоба.
— С моим ребенком что-то не так! — Я вытолкнула слова из саднящего горла, сквозь слезы и сопли, превозмогая звон в ушах.
— Что именно? — осторожно уточнил Джейкоб.
Он ускользает от меня, мой малыш, вот что! Он будто потерялся или бродит где-то очень далеко, у кромки горизонта, даже когда он совсем рядом со мной, даже в моих объятиях. Не знаю, откуда у меня это чувство. Не знаю, как удержать сына. В этот самый миг где-то раздался первый крик новорожденного, и мир празднует его приход. Вокруг бушует весна: цветы, птичий гомон, мамы с младенцами. А меня все это лишь угнетает, и нет сил признаться даже самой себе.
— Я не знаю, что с ним не так!
Мои руки Дэниэл использовал как инвентарь — отгибал пальцы и прижимал ладонь к деревянному паровозику: катай! Он кружился на полу и падал, смеясь; он ходил и ходил вдоль забора сада, где его ножками уже вытоптана трава; он ничего не брал в рот, кроме молока с печеньем, и не выпускал из рук одну-единственную дурацкую игрушку.
— У него одна игрушка! Других не признает, будто его загипнотизировали.
— Какая?
Вопрос в духе Джейкоба, что я в нем и обожала. Не сказал ведь: «Ну так купите ему другую!» Знал прекрасно, что половина игрушечного магазина уже перекочевала к нам в дом.
— Паровоз.
Джейкоб задумался.
— У меня тоже были паровозики. И у моего сына. Рельсы, помнится, весь стол занимали. Мы с ним строили вокзал из коробок…
— В том-то все и дело! А у нас — никаких рельсов, никаких вокзалов, вообще ничего. Дэниэлу нужен только сам чертов паровоз.
— Вы показывали его невропатологу?
Невропатолог. Я ненавидела это слово и все, что с ним связано. Казалось, стоит лишь произнести «невропатолог» — и приговор подписан.
— Через две недели мы с ним идем к педиатру. Слух уже проверили. Ухо-горло-нос сказал, все в порядке.
— А точнее? — мягко настаивал Джейкоб.
И я описала прием у предыдущего доктора:
— Дэниэла посадили в комнату со звукоизоляцией, дали разноцветные кубики, чтобы построил башню, а вокруг него тем временем что-то шумело и вспыхивало. Потом сделали снимок внутреннего уха. Сказали, что со слухом все в порядке, забирайте домой.
Кивнув, Джейкоб поводил пальцем над усами, облизал губы кончиком розового языка: размышлял.
— И что дальше?
— Мы вернулись домой.
Мы вернулись домой, где Дэниэл забрался на стул, чтобы дотянуться до люстры, и поднял истошный крик, потому что не смог. Потом методично, краешек к краешку, раскладывал на ковре видеокассеты, а я пыталась поймать его взгляд, утащив паровозик и пристроив его у самого своего носа. А еще я повела его в парк и смотрела, как он набирает в ладошки песок, пропускает сквозь пальцы… и больше ничего. Никаких «догонялок», кормления уток. А раньше он обожал кормить уток. На пути из парка я вспоминала, как он смеялся, гоняясь за ними, как бросал катышки хлеба в воду и следил, какая из уток ухватит первой. Я фотографировала его на этом пруду: лицо светится, кулачки с приготовленным хлебом над головой — вот-вот бросит. Я достала эти снимки, и Стивену пришлось спать на диване в гостиной, потому что я проплакала над ними всю ночь. А утром я подняла мужа угрозой самоубийства, что и привело меня в кабинет к Джейкобу. И уходить отсюда мне совсем не хотелось.
Глава пятая
Делайте все возможное и невозможное, чтобы избежать встречи со специалистом по возрастному развитию, особенно из государственной больницы. Не потому, что все они непременно и поголовно неучи или наговорят вам ужасов о вашем ребенке, хотя ни то ни другое не исключено. Дело в другом. Сначала вы поставите машину на стоянке, огороженной высоким забором и неровно размеченной грязно-белыми столбиками с висящими на них ржавыми цепями. Затем вам придется миновать ворота с мудреным замком, врезанным как можно выше, чтобы ни одному из детей не удалось спастись бегством; пройти множество совершенно одинаковых коридоров, пропитанных запахом хлорки, с затертым линолеумом, безрадостно облупленными стенами и плакатами со страшными словами: дислексия, синдром Дауна, шизофрения. И наконец, вы доберетесь до комнаты, где ждут приема родители с неполноценными даже на первый взгляд детьми. Эти дети редко смеются, плохо говорят, не общаются друг с другом, а играют с чем угодно, только не с игрушками. Если вас привела сюда та же причина, что и меня, то в каждом из этих малышей вам почудится тень человечка, любовь к которому не выразить словами и который в свои три года уже не вправе ни на что рассчитывать… кроме такой вот судьбы.