— Папуль, тебе лучше сесть, — с нажимом предложила Кэт.
— Ты довольна? — поинтересовалась у меня Дафна.
Стивен и Дэвид так и не оторвались от крикета. А Эмили поотрезала головы у моих цыплят, приставила их к противоположному, совершенно не подходящему для головы месту и объявила во всеуслышание, что если мы будем продолжать ругаться, то разбудим ее брата, он разорется, а потом его не успокоишь.
— Ну-ка, напомни мне, — попросила я Стивена в машине, на пути домой, — как долго вы встречались с Пенелопой?
— Шесть лет. О черт, только не начинай все по новой.
Его протяжный вздох предупреждал, что продолжение темы может обернуться крупной ссорой.
— На год больше, чем мы женаты… Хотя кто их считает, эти годы?
Стивен промолчал.
— С тебя полагалась улыбка.
Но Стивен так и не улыбнулся, и я прекрасно знала почему. Шутка, конечно, стара как мир: одна из версий анекдота о еврейской мамаше, который мой отец в свое время рассказал моей маме, а она передала мне. Однако дело не в этом. Просто я разучилась шутить. Наряду со многими другими качествами, я постепенно теряла свою резвость, свое остроумие, которыми отличалась с детства. Такое чувство, что я терпела поражение в войне — причем в войне даже не объявленной. Что же касается Пенелопы, то я была в курсе, что Стивен продолжал с ней общаться. Они остались друзьями. Пенелопа изредка присылала открытки из забытых Богом уголков Земли, музыку которых изучает, с описанием инструментов из камня и тростника. Но так было всегда, со дня нашего со Стивеном знакомства, а значит, не о чем и переживать.
Дэниэл проснулся, пока мы стояли в пробке на шоссе М40, на подступах к Лондону, и поднял рев, как только сообразил, что вновь оказался в оковах детского сиденья.
— Так. Отлично, — буркнул Стивен.
— Он не виноват, что терпеть не может эту штуку.
Стивен не ответил мне, не сделал даже попытки успокоить сына. Он просто устал, уговаривала я себя. Да и Дэниэл так кричит… Что может Стивен сказать в таком шуме?
— Ладно, сейчас что-нибудь придумаем. — К чему делать вид, что истерика Дэниэла действует на нервы только Стивену, если я сама уже на грани срыва.
А Дэниэл все не унимался; извиваясь, дубасил кулачками по подлокотникам. Мы с Эмили присваивали его приступам бешенства женские имена, как метеорологи — ураганам: Аннабелла, Бетти, Каролина. Угроза назревающей истерики под именем Луиза вынудила меня перебраться на заднее сиденье.
— Можно, я на мамино место сяду, вперед? — спросила Эмили.
— Валяй! — Стивен похлопал по подушке, и Эмили, просияв, мигом шлепнулась рядом с отцом. — Привет, красотка.
Оставшись сзади вдвоем с сыном, я катала паровозик по дверце машины, по коленкам Дэниэла и вверх, до самого подбородка. А он с визгом бился затылком о спинку, сучил ногами и плакал так, что рубашка намокла. В конце концов я сдалась и вынула его из сиденья. Пока Стивен обсуждал с Эмили значение слов «бабушка» и «дедушка» и рассказывал, как когда-то он был сыночком бабули Дафны, я тихонько расстегнула блузку. Дэниэла, кажется, устроили те капли молока, что еще остались у меня в груди. Я его почти отлучила. Почти. Я очень старалась, уж поверьте, но что поделаешь, если я не выношу детских слез.
— Мелани, ты что творишь? — Стивен наблюдал за мной в зеркальце заднего вида. — Только не говори, что снова взялась кормить его грудью.
— А что ты предлагаешь? Он никак не успокаивается. Пожалуйста, давай поскорее доберемся домой, — добавила я, будто пытаясь заключить сделку.
— До четырнадцати собираешься сыну сиську давать?
Кэт сказала бы: «Заткнись, Стивен, не зуди. Он же еще совсем кроха, пусть себе сосет». Пенелопа, с которой мы время от времени встречались, с хохотом шепнула бы, что это в нем говорит ревность. «Не можешь дождаться своей очереди?» — подколола бы она, сдувая темную челку со лба. Ну а я промолчала. Дэниэл умолк, вот что главное. И Эмили заливалась смехом, не в силах поверить, что бабуля Дафна была мамой маленького Стивена. Дети довольны, а больше мне ничего и не нужно.
Глава четвертая
Когда Стивен ухаживал за мной, его подруга крутила роман со своим университетским преподавателем. Если бы Стивен пригласил меня к себе, в большую, на весь этаж, квартиру в перестроенном викторианском здании на Белсайз-парк, я бы много чего могла узнать о Пенелопе. Дубовый паркет здесь был завален ее одеждой и диковинными музыкальными инструментами, внешне смахивающими либо на резные трости, либо на старинные горшки. Филиппинские пищики и бамбуковые ксилофоны, африканские барабаны из высушенных тыкв и румынские свирели обитали здесь в добром соседстве с элегантным роялем 1926 года, тихо доживавшим свой век в одном из углов комнаты. Специальность Пенелопы — этномузыковед; проще говоря, она изучает барабанную дробь маньчжурских шаманов, бразильский ритуальный рокот, переливы шотландских свирелей и даже мелодии европейских уличных музыкантов. Хотелось бы мне отозваться о ней как о нудной, рыхлой девице, предпочитающей шерстяные штаны и песни у костра, но я бы покривила душой: Пенелопе не составило бы труда провести день на Аскоте,[1] при шляпе с гигантскими полями, однако чаще она щеголяла в мини-юбках и сапогах до бедер, воротники свитеров обрезала, чтобы обернуть ими плечи, спала нагишом на атласном белье и гордилась своей способностью получать удовольствие от секса даже под водой. Это все, что мне удалось вытянуть из Стивена… Да-да, согласна, лучше бы я не спрашивала. Родители Пенелопы, если не ошибаюсь, придерживались теории происхождения человека от рыбы, в связи с чем каждый отпуск рисковали жизнью детей, напяливая на них костюмы для подводного плавания и акваланги.
Пенелопа совсем не красавица, у нее крючковатый нос, жидкие волосы и слишком широко расставленные, напоминающие коровьи, глаза. Есть в ней, однако, что-то такое, благодаря чему она с легкостью затмевает таких, как Стивен. А Стивен, уточню, из тех, кто, осознавая собственный потолок, окружает себя (быть может, напрасно) незаурядными личностями, которые могут воодушевить его и дать пищу для размышлений, помимо телевизионных новостей. Даже мне очевидна притягательность Пенелопы, ее эффектная сексуальность, ее изумительная речь. Встретив меня случайно на улице, она не бросила с высокомерным безразличием: «Ах, это вы!» Нет, она попросила произнести несколько слов — зебра, алюминий, анонс, Алабама — и пришла в восторг до трепета ноздрей хищного носа, вслушиваясь в долгое «а» из «Алабамы» и протяжное «о» из «анонса». Точно Генри Хиггинс, она безошибочно определила акцент, заявив, что я с юга, скорее всего из Вирджинии. Кивнув Стивену, она коротко обронила: «Привет, котик» — и зашагала прочь.
Однако Стивен ни словом не обмолвился о Пенелопе, как не упомянул о том, что квартиру они купили вместе, или о том, что их отношения рухнули с появлением в университете представителя элиты французских этномузыковедов. Доктор Жак-Пьер Деверо, всемирно известный эксперт по азиатскому идиофоническому звуку, умыкнул Пенелопу из-под носа у Стивена, отправившись с ней на изыскания в Таиланд. Меня же Стивен скромно пригласил в Хэмпстед-Хит, где, сидя на лужайке, мы любовались фейерверками.
— Твои восемь дисков на острове? — поинтересовался он.
Я представления не имела, о чем речь, поскольку тогда еще не слышала о шоу на Радио-4, где у знаменитостей спрашивают, какую музыку они взяли бы с собой, случись им попасть на необитаемый остров. И конечно, я не догадывалась, что это не столько вопрос, сколько приглашение выказать остроту ума и глубокое понимание классической музыки.
— «Петя и Волк»… — Больше ничего на ум не шло.
Стивен растянулся на подстилке, пристроив подбородок на сцепленных ладонях. Фейерверки расцвечивали ночное небо, и по лицу Стивена метались блики. Он казался жрецом примитивного племени. Услышав, что мне больше нечего добавить к своему выбору музыки, он устремил взгляд на озеро, как-то внезапно и резко поскучнев. Я далеко не глупа. Могла бы по одной этой смене настроения сообразить, чего ждет Стивен от женщины. Чтобы развлекала его, как было принято во времена Эдварда, — приятная беседа, знание истории, виртуозная игра на фортепиано плюс, желательно, на арфе. Иными словами, мне следовало сообразить, что я ему не пара, какого бы высокого мнения он ни был о моих ногах. Я же лишь пожала плечами, дунула на одуванчик, послав крохотные зонтики в сторону Стивена, и заявила, что предпочитаю музыку морских раковин и русалок, ревущих китов и лопочущих дельфинов. И разве необитаемый остров — не симфония сам по себе, если там рождаются все эти звуки, не говоря уж о непрестанном плеске волн о скалы и ласковом шелесте прибоя?
1
Ипподром близ Виндзора, где в июне проходят ежегодные четырехдневные скачки — важное событие в жизни английской аристократии. —