Выпили все дружно, с покрякиваниями, со смаком. Ананий Северьяныч за всю свадьбу только и выпил этот первый маленький стаканчик, больше, несмотря на уговоры гостей, не пил, – знал, что нельзя, иначе запьет мучительным и долгим запоем, а запивать летом не хотел. Зато Илья Ильич напился быстро и основательно.
– Ананий! – кричал он в ухо Бушуеву. – Теперь родня мы с тобой… Кто знал, а?
Кирилл облизывал губы и глупо ухмылялся.
Дед Северьян сидел возле двери на конце стола рядом с Денисом, не пил, но усиленно подливал водку в стакан внука.
– А ну, бурлак, посмотрю я, какой ты крепости на винцо. Есть ли в тебе бушуевская закваска.
– Дедушка, сам-то ты не пьешь… А меня учишь…
– Я старик, а ты молодой.
Пил Денис так много первый раз в жизни и с великим удовольствием. Щеки его заливал румянец, карие глаза блестели. В голове шумело. На сердце было радостно и легко, гости казались хорошими, близкими, радушными. Он хотел что-нибудь сочинить, частушку какую-нибудь, и пропеть ее вслух, но голова плохо соображала, и придумать он ничего не мог, как ни бился.
Мишка Потапов поминутно подходил к сестре, дышал ей в лицо водочным перегаром и целовал в губы.
– Отгуляла сестрица… Теперь – мужняя жена!
Хватал гармошку, неистово растягивал красные меха и жарил «барыню». Мотик Чалкин, выбрасывая кривые ноги, плясал вприсядку и напевал:
– Мотик! Ты тут революцию не разводи! – прикрикнул на него Ананий Северьяныч. – Пой, стало быть с конца на конец, что душе приятно.
Мишка Потапов оборвал «барыню», сделал несколько переборов и басом, покрывая шум голосов и звон стаканов, запел:
И подхватили дружно гости, и полилась за душу хватающая песня, широко и могуче, как вешний поток, выливаясь на улицу из раскрытых настежь окон:
Пели все: и молодые, и старые, и мужчины, и женщины; пели, переживая песню, закрывая глаза и раздувая ноздри.
Под окнами, цепляясь за палисадник, слушали мальчишки. Взрослые останавливались, коротко бросали:
– Хорошо поют.
– Поют, черти… Не смотри, что пьяные.
Дед Северьян подливал внуку то водку, то пиво, то смородинную настойку.
– А ну-ка, бурлак, хвати вот этого.
– Д-давай, дедушка!.. Мне в-все нипочем… – лепетал заплетающимся языком Денис. – Мне в-все равно… Я в-все могу пить… Почему это у тебя борода шире стала? А Кирюшка пополам колется и опять с-складывается… П-почему это? А? Дедушка?
– А это Кирюшка перед женитьбой воздуху набирается.
– А з-зачем он воздуху набирается?
– Чтоб силы прибавилось.
– А зачем, чтоб силы прибавилось?
Дед улыбнулся изуродованной губой и предложил:
– А ну-ка, Дениска, встань да пройдись по одной половице.
– П-пройтись?
– Попробуй.
Денис с невероятными усилиями встал, но голова так закружилась, так завертелось все вокруг: и комната, и столы, и гости, – что он судорожно схватился за плечо деда, чувствуя в то же время страшные спазмы в животе. Дед Северьян схватил его в охапку и быстро вынес на крыльцо. В ту же секунду изо рта и носа Дениса хлынуло что-то жидкое, противное, захватывающее дыхание. Придерживая голову внука за копну белокурых волос, дед Северьян старался перегнуть его тело через перила, чтобы не запачкать крыльцо. Выбежавшая вслед за ним Ульяновна набросилась на старика:
– Ой, дурень! Ой, старый леший! Глядико-сь, что сотворил с мальчонкой… Креста на тебе нет.
– Ничего, Ульяновна… Поболеет маненько, да опять здоровый будет, а вот вино закается пить надолго.
– Дедушка… помру я… обязательно помру… – стонал Денис.
– Не помрешь, даст Бог, – утешал его дед, – вот немного полегшает, опять пойдем водочку пить…
Денис рванулся всем телом из рук старика.
– Не пойду!
– Пойдешь.
– Не пойду! Лучше убей меня здесь…
– Да не мучь ты его, Христа ради! – умоляла сердобольная Ульяновна, – отведи в избу да спать положи.
– Зачем спать? Погулять еще надо, – советовал дед.
– Ой, дедушка… ой, миленький… отведи ты меня домой… – молил Денис.
Дед Северьян по-молодому весело блеснул глазами, обнял внука за плечи и повел домой, к великому утешению матери. По дороге он тихо спрашивал у Дениса: