— Стало быть, наступление? — радостно воскликнул Давыдов.
— Погоди заранее ликовать, не сглазить бы, — умерил его пыл Ермолов. — Я особого успеха от сего продвижения не жду. Тем более что в распоряжении военного министра твердо оговорено: обеим армиям не отдаляться от Смоленска более чем на три перехода. На деле это означает, что не мы снова будем искать неприятеля, а он нас...
— А не в пособничество ли Наполеону сделано подобное распоряжение? — вздохнул Давыдов. — Может, не зря в полках про Барклая разное говорят?..
— Ну это ты брось, — нахмурил чело Ермолов. — С Михайлой Богдановичем я, слава богу, и ранее тесное общение имел, а с 1 июля при нем неотлучно. Одно могу сказать: порядочность и честность его неоспоримы, а служение России — самоотверженно и безраздельно. О храбрости его необычайной и толковать нечего: он из тех редких людей, что опасности не разумеет и страху недоступен. Мое отношение к иноземцам, промышляющим в армии нашей, тебе хорошо ведомо. Так вот Барклая-де-Толли, — Алексей Петрович с почтением назвал его полную фамилию, — я к немцам не причисляю. Для меня он такой же русский, как грузинский князь Багратион. Другое дело, что военный министр, по моему разумению, порою излишне осторожен и не всегда тверд в намерениях, к тому же не имеет дара объясниться, а холодностью в обращении не снискал приязни равных и не привлек к себе подчиненных... Но это уже особый разговор. Кто из нас самих состоит единственно из достоинств? У каждого свои пороки и слабости. Так что, брат Денис, досужим вымыслам о Михайле Богдановиче не верь и пресекай, коли таковые услышишь.
Убедительные доводы Ермолова заставили о многом задуматься Давыдова и, в конце концов, во многом переменить свое мнение относительно главнокомандующего 1-й армии.
— А есть ли какие новости с военного театра? — спросил он Алексея Петровича, прежде чем с ним распрощаться.
— Три новости разом получены, — ответил Ермолов и, чуть помедлив, добавил: — Две из них добрые, а одна худая... Впрочем, вот сам погляди, — он уверенно взял из вороха бумаг на столе несколько густо исписанных листов и подал Денису.
Это были две победные реляции.
— А что за худая весть?
— Генерал Кульнев пал в битве, — глухо молвил Ермолов. — Всею душою скорблю по нем. Потеря для отечества нашего невосполнимая...
Известие это поразило Давыдова в самое сердце...
...20 июля на рассвете в дождь и туман доблестный Яков Петрович вихрем налетел на два французских полка и начал их теснить, нанося неприятелю большой урон. Однако в горячке боя не заметил, что под покровом того же тумана на него двинулись все силы маршала Удино. Обстановка переменилась и стала грозить Кульневу окружением. Основные силы корпуса в поддержку к нему не поспешили. Из резерва подошел лишь один полк при шести орудиях. Но и с этими войсками Яков Петрович, приободрившись, снова предпринял атаку. Однако явный перевес неприятеля на этот раз преодолеть не удалось. Французы обошли небольшой кульневский отряд с флангов и вынудили его отступить за Дриссу. Яков Петрович с гродненскими гусарами обеспечивал переправу и несколько раз под своим личным водительством бросал эскадроны в контратаки и опрокидывал нападающего неприятеля. Потом с последними гусарами тоже преодолел реку и под вражеским огнем не спеша стал отводить отряд от берега. Он слез с коня и шел самым последним, замыкая колонну. Французское ядро, с шипеньем и свистом перелетевшее Дриссу, вздыбило землю прямо под ним и оторвало напрочь обе ноги выше колен. Умер он на руках у своих гусар.
Тело Якова Петровича было отнесено в лагерь. Солдаты и офицеры плакали навзрыд. Генерал Кульнев пять дней не дожил до своего сорокадевятилетия. Погибнуть ему довелось вблизи своего скромного именьица Люцина, где он родился. Здесь вблизи от обветшавшего отчего дома, при впадении речки Нищи в Дриссу, его и похоронили со всеми воинскими почестями, положив у могилы неприятельское ядро, поразившее героя.
Кульнев представлялся Давыдову натурой глубоко самобытной, истинно русской, целиком нашедшей себя и выразившейся сполна со всею своей мощью и силой в столь нелегком ратном труде. Яков Петрович и существом и статью, в его мнении, восходил прямо к былинным «чудо-богатырям», каких после смерти героя, казалось, уже более нет и не будет на Руси. Поминая в эти горестные дни своего старшего друга и сотоварища, Давыдов запишет: «Смело можно сказать, что Кульнев был последним чисто русского свойства воином, как Брут — последним римлянином».
Весть о трагической гибели столь любимого и почитаемого в народе генерала буквально потрясла и армию, и всю Россию.
Занимаясь впоследствии бумагами Наполеона, Давыдов узнает, что весть о выведении из строя Кульнева незамедлительно на взмыленных курьерских улетит и в Париж. Бонапарт, еще веривший в те знойные июльские дни в свое торжество, не преминет сообщить о происшествии под Клястицами своей новой супруге, Марии-Луизе, дочери австрийского монарха, вынужденного согласиться на этот брак под большим давлением со стороны столь назойливо-грозного претендента. Наполеон напишет о смерти Кульнева в бою как о крупной своей военной удаче. «Генерал Кульнев один из лучших офицеров русской кавалерии — убит». И, конечно, умолчит об огромном сокрушительном уроне, понесенном его собственными войсками под водительством маршала Удино при тех же Клястицах.
А потом прогремело кровопролитнейшее Смоленское сражение, в котором снова, как и в бою при Салтановке, полки Николая Николаевича Раевского сумели покрыть себя неувядаемой славой. Целый день в яростном огне и дыму они мужественно противостояли всей 180-тысячной армии Бонапарта. И не пропустили в город во много раз превосходящего в силах, отчаянно напиравшего врага. «Со стороны неприятеля была возможная предприимчивость, со стороны войск наших — неимоверная храбрость», — писал об этом упорном и страшном противоборстве генерал Ермолов.
Ахтырский гусарский полк следовал в арьергарде армии князя Багратиона, отходившей по Московской дороге.
Войска Барклая-де-Толли, двинувшиеся от Смоленска к северу, в это время сделав резкий поворот, совершали фланговый марш, чтобы полевыми проселками тоже выйти на Московский тракт и соединиться со 2-й армией. А французы, конечно, пытались помешать им в этом маневре.
Денис Давыдов по привычке, заимствованной еще от Якова Петровича Кульнева, при ретираде, как обычно, замыкал свои эскадроны. Вскоре он услышал за спиною все разгорающийся гул артиллерийской канонады. Там, должно быть, завязывалось жаркое дело.
Арьергард был остановлен, развернут и построен в боевой порядок. Все тотчас заговорили о том, что за рекой Строганью, при Валутиной горе отряд генерала Павла Тучкова крепко осадил французов, дело обещает перерасти в крупную баталию, поскольку туда уже прибыли все начальники 1-й армии — генерал Ермолов, Коновницын, генерал-квартирмейстер Толь и сам Барклай-де-Толли.
В томительном ожидании, чутко прислушиваясь к гулу пальбы, войска арьергарда простояли весь день, но приказа выступить к месту сражения так и не последовало. Вечером, когда канонада примолкла, вышло распоряжение двигаться далее по Московскому тракту к Соловьевой переправе и готовить части к переходу через Днепр.
— Вот тебе и повоевали, — разочарованно вздыхали гусары.
— Ну теперь, видать, и вправду поведем француза прямехонько в Первопрестольную.
Слушать эти слова нижних чинов Денису Давыдову было горько и больно. Однако для возражения им покуда ничего убедительного не находилось.
Весь неимоверно длинный и тягостный путь от пылающих пригородов Смоленска до Царева-Займища запомнится Давыдову несусветной жарой (дождей не выпадало уже более месяца), густою и плотной, неподвижно висящей до самого неба над проходящими войсками, душной и въедливой пылью, спасаясь от которой и пехоте и кавалерии приходилось заматывать лица до самых глаз платками и тряпицами, и горьким дымом горящих обочь дороги деревень, жители которых сами поджигали свои крытые вспышливой соломой избы и либо присоединялись с небогатым скарбом и худыми коровенками к отступающим войскам, либо, вооружившись топорами да вилами, отправлялись в окружные леса, намереваясь выместить свою печаль и обиду на неприятеле.