В Монпелье Фонвизин, зайдя к одной знакомой, предоброй и богатой госпоже, слышит с лестницы внизу ее голос и находит ее на поварне, где она сидит у очага, за столиком, с сыном и со своею fille de chambre[16] и “изволит здесь обедать”. В ответ на его удивление она просто объясняет, что здесь огонь уже давно разведен и из экономии, чтобы не разводить его в столовой, она обедает здесь. Такую картину и теперь, конечно, часто можно встретить как во Франции, так еще скорее в Англии и во всей Европе. В кухне опрятно и чисто. Прислуга часто член семьи и непременно тот же человек, с которым можно поговорить, потолковать… Фонвизин видит в этом возмутительную скаредность нации, забывая свою же Бригадиршу, которая заботится о свиньях больше, чем о муже, сводит счеты на денежку и, рассуждая о грамматике, доказывает ненадобность ее тем, что раньше чем учить станешь, за нее заплатить надо.
Единственное, кажется, чем безусловно доволен Фонвизин, что оценил он по достоинству, – это театр. Комедию находит он доведенной до возможной степени совершенства. Это лучшее, что он видел в Париже. Трагедию нашел он хуже, чем воображал. Место покойного Лекена занял Ларив, “которого холоднее никого быть не может”. Он, однако, считался украшением театра и после Фонвизина, до Тальма. “В комедии есть превеликие актеры: Превиль, Моне, Бризар, Оже, Долиньи, Вестрис и др. Вот мастера прямые! Когда на них смотришь, то, конечно, забудешь, что играют комедию, а кажется, что видишь прямую историю. Одобрение публики, однако, – говорит Фонвизин, – ничего не стоит; французы аплодируют за всё про всё, даже до того, что если казнят какого-нибудь несчастного и палач хорошо повесит, то вся публика аплодирует палачу, точно так, как в комедии актеру”. Если что еще, кроме театра, нашел Фонвизин во Франции в цветущем состоянии, то это мануфактуры, начиная со знаменитых шелковых мануфактур Лиона. “Нет в свете нации, которая бы имела такой изобретательный ум, как французы, в художествах и ремеслах. Но модель вкуса, Франция в то же время – соблазн нравов. Я хаживал к marchandes de modes[17] как к артистам и смотрел на уборы и наряды как на картины. Сие дарование природы послужило много к повреждению их нравов”, – замечает он, не греша глубиною взгляда.
По поводу смелых обобщений Фонвизина (он доводит их чуть ли не до того, что белье чинят во Франции голубыми нитками) князь Вяземский приводит анекдот о путешественнике, который, проезжая через один немецкий город, видел, как в гостинице рыжая женщина била мальчика, и заметил в своих путевых записках: “Здесь все женщины рыжи и злы”. При всей парадоксальности этого сравнения оно зачастую оправдывается письмами Фонвизина.
Масса противоречий – вот естественный результат такой системы. Другой анекдот, еще более характерный в применении к письмам Фонвизина, рассказан князем Юсуповым. Один из наших патриотов во время пребывания своего в какой-то иностранной столице на все, что ни показывали ему, твердил: “Chez nous mieux” (y нас лучше). Однажды шел он по улице со знакомым, и встретили они пьяного: “Что ж, не скажете ли и теперь: “Chez nous mieux” (y нас (напиваются) лучше)?” Не этот ли смысл заключен в словах Фонвизина, когда он, не довольствуясь фразами вроде “славны бубны за горами”, порицанием и немилосердной бранью французов и критикой всей Европы, кончает уверением, что “у нас все лучше и мы больше люди, нежели немцы”. Немцы – находит он – гораздо почтеннее, нежели французы, вследствие чего трудно понять, что означают его же слова: “Вот уже немцы, так те, кроме как на самих себя, ни на кого не похожи”, в то время как во французах находит он большое сходство с русскими, “не только в лицах, но и в обычаях и ухватках. По улицам кричат точно так, как у нас, и одежда женская одинакова”.
Париж называет он в первом письме оттуда “мнимым центром человеческих знаний и вкуса”. В следующем пишет он: “Париж может по справедливости назваться сокращением целого мира”, так что не без основания жители этого города “считают его столицею света, а свет – своею провинцией”. Это самохвальство сильно шокирует, однако, нашего автора, но все же он и в письме к сестре говорит: “Что же до Парижа, то я выключаю его из всего на свете. Париж отнюдь не город, его поистине назвать должно целым миром”. Это признание не мешает ему доказывать, что кто свои “ресурсы” имеет, тому все равно, где жить, хоть бы и в Угличе, и не мешает уверять “чистосердечно” графа Н. И. Панина, что если кто из молодых сограждан наших вознегодует, видя в России злоупотребления и неустройства, то самый верный способ излечить негодование – это послать такого гражданина скорее во Францию! Мы знаем, однако, имена негодовавших людей, которые не сумели так удачно воспользоваться европейскими уроками. Александр Тургенев привез совсем другие впечатления из Европы и Геттингенского университета.