Один: вечно улыбающийся Эрнст Оквуд, инженер-электрик, умудрявшийся носить рабочий комбинезон так, будто это фрачная пара за 5 тысяч фунтов. Он переселился в Меганезию сравнительно недавно, по его собственным словам: «потому, что здесь гораздо веселее, чем в Глазго». Видимо, это и впрямь было так, поскольку последние два года на родине он провел в зарешеченном помещении из-за того, что поработал с сигнализацией одного банковского офиса тем способом, который по законам Соединенного Королевства называется «соучастие в краже со взломом». Попался он чисто случайно, так что теперь его квалификация ни у кого сомнений не вызывала.
Другой: рослый, атлетического сложения сикх (не путать с индусом, иначе он обидится) с обманчиво-мечтательным выражением лица. Звали его Лал Синг, и в прошлой жизни он был лейтенантом корпуса быстрого реагирования флота Меганезии. 2 года назад, во время операции в эмирате Эль-Шана, осколок мины, попавший в колено, поставил жирный крест на его армейской карьере. Он мог бы жить на страховую пенсию, но это ему было скучно. Он попробовал работать в полиции. Ему и там было скучно, и возможно, из-за этого написанные им протоколы оказывались похожи на литературные миниатюры. Вскоре, с подачи коллег, он попытал счастья в журналистском конкурсе и попал на должность военного обозревателя «Pacific social news».
В данный момент эти трое создавали столько шума, что заглушали динамики, и понять смысл происходящего на экране было решительно невозможно.
Парочка за столиком в центре кафе, наоборот, внешнюю политику игнорировала из принципа. Они играли в стоклеточные шашки, считая это занятие гораздо более осмысленным, чем любой теледиспут. Во всем, кроме этого общего мнения, парочка являла собой предельный контраст. Викскьеф Энгварстром, репортер криминальной хроники, был типичный норвежец, светловолосый, сероглазый, метра под два ростом. Джой Ше из отдела новостей науки, наоборот, была миниатюрная и с совершенно неопределенным этническим типом. Ее можно было с равным успехом принять за малайку, китаянку, испанку, латиноамериканку или уроженку Северной Африки. Знание пяти языков и природный талант к самому бесшабашному флирту позволял ей втереться в доверие к кому угодно, а два высших образования — физика и филология — давали возможность эффективно распорядиться практически любой полученной информацией.
За столиком в углу сидел Чжан Чжан — вот к нему-то Секар и направился, по опыту зная, что у этого китайского дядьки есть замечательное свойство: всегда слышать все, что происходит, и толково излагать суть любого дела. Был он не вполне определенного возраста, где-то между пятьюдесятью и шестьюдесятью. В его биографии вообще все было неопределенное. Он прибыл в Меганезию (точнее — еще в британскую Океанию) года за два до Алюминиевой революции, как говорят, по идейным соображениям, принял непосредственное участие в минной войне против колониальной администрации острова Тинтунг, а затем был старшиной наемников при подавлении путча батакских националистов. Впрочем, это все были слухи, а сам он на вопросы о своем прошлом отвечал многозначительными цитатами из Лао Цзы («Тот, кто много говорит — часто терпит неудачу» или «Кто знает — не говорит, кто говорит — не знает»). Сейчас он возглавлял отдел экологии, но советоваться к нему ходили со всех этажей и по всем вопросам — от курсов акций до средств лечения кошек.
— Шумят, — констатировал Чжан, улыбнулся и налил коллеге полчашки цветочного чая.
— Да уж… — согласился Секар, — а что там?
Китаец пожал плечами.
— Такая женщина.
Ясно, что он говорил об Атаироа, которая, как типичная молодая островитянка, могла с пол-оборота завести любое количество мужчин, оказавшихся в радиусе 7 футов от нее.
— Я имею в виду: что показывают? — уточнил Секар свой вопрос.
— Координатор Торрес в Монреале отбивается от стаи псов, — лаконично ответил Чжан.
— Давно?
— 27 минут приблизительно.
— Ах вот как… и сильно ли его покусали?
— Не очень. Они глупые. Мешают друг другу.
— А зачем тот нервный дедушка в канареечном галстуке трясет авторучкой?
— Это какой-то юрист из Сорбонны, — проинформировал китаец, — думаю, это у него такая манера публичных выступлений. Он доказывает, что существующая в Меганезии система равного социального землевладения возникла нецивилизованным путем.
— У него получается?
Чжан улыбнулся и отрицательно покачал головой.
— Он споткнулся на вопросе об основаниях прав частной собственности на здешние земли. Стал выводить эти права из объявления трансмалайских островов владением британской короны и их передачи Ост-Индской компании, но забыл, что здесь уже тысячу лет жили утафоа. Торрес разъяснил, что алюминиевая революция восстановила законы утафоа о равном праве всех жителей на земельные угодья и промысловые воды.
— Судя по реакции профессора, в Сорбонне этому не учат, — заметил Секар.
Эрнандо Торресу было около пятидесяти. Подвижный, смуглый, среднего роста с аккуратным брюшком, координатор был одет весьма неофициально. Свободные серые брюки, яркая пестрая рубашка-гавайка и завязанный на ковбойский манер шейный платок в виде меганезийского флага — черно-бело-желтый трилистник на лазурном поле. По мысли революционных символистов, это обозначало союз трех рас, населяющих атоллы, но меганезийцы, не будучи склонны к пафосу, именовали это просто «наш пропеллер».
Наметанным репортерским глазом Малик Секар тут же определил: Торрес не стремится к победе в диспуте, его вообще не интересуют оппоненты, он «работает на камеру», то есть следит за тем, чтобы произвести впечатление на зрителей, используя оппонентов, как фон для своего выступления.
Тем временем, шумное трио несколько угомонилось, и стало слышно, как Торрес говорит:
«…несколько теряюсь. То ли мне отвечать тем, кто обвиняет правительство Меганезии в экономическом анархизме, то ли, наоборот, тем, кто утверждает, что мы замордовали предпринимателей тотальным регулированием и надругались над правом собственности. Может быть, ведущий мне подскажет, с чего начать…».
Ведущий поерзал в кресле, улыбнулся в 32 фарфоровых зуба и ответил:
«Знаете, мистер Торрес, такое фарисейство не ново, его придумал еще Геббельс. То есть лавочники свободно торгуют пивом, а вот земля и недра принадлежат германской нации, которая превыше всего, то есть Рейху, потому что Рейх представляет нацию…».
«Минуточку, — перебил координатор, — в Меганезии нет никакого рейха, а то, что вы назвали, у нас принадлежит нации конкретно и без посредников».
«Коммунисты в России тоже так говорили, — выкрикнул кто-то с места, — мол, у нас все народное, и даже любая кухарка может управлять государством. А на деле народ был нищ и бесправен, все принадлежало единственной разрешенной партии».
«Должен признаться, — Торрес развел руками, — что в Меганезии ни кухарка, ни кто-либо другой, не может управлять государством, и никакой партии ничего принадлежать не может. И государство, и партии запрещены Великой Хартией. Так что земля, недра и акватория принадлежат гражданам непосредственно. Каждому жителю принадлежит равная доля, которой он может пользоваться сам или передать в пользование другому».
«Пустые слова! — крикнул тот же оратор. — Как это — непосредственно? Кухарка может продать мне кусок меганезийской акватории?»
«Продать не может, я уже это объяснял. А сдать в аренду на срок до 5 лет — пожалуйста. Для этого ей достаточно заключить с вами договор и направить копию в фонд экономики и природы. Так, я сдаю свою долю акватории фирме Snailbot и имею хорошие дивиденды. Это некоторый риск потери доходов, но при хорошем раскладе я получаю на 25 % больше, чем в фонде. Если вы предложите еще больше — я готов заключить договор с вами и…».