– Ну, вообще-то… – репортер замялся, – … Мне кажется, и ваше участие в защите Холма Предков и история вашей жизни здесь, с соседями разного этнического происхождения и, наверное, разной религии, так?
– Ну, разной, – согласилась она, – подумаешь, большое дело.
– О том и речь. Это очень важная деталь. Так что, если вы не сильно возражаете.
– Я-то не возражаю, – Лайша пожала плечами, – чего тут такого.
– Я тоже не возражаю, – сказал Грендаль, – хотя не понял, почему это важно.
– Важно вот почему. На обвинение в нетерпимости к чужим взглядам вы, сен Влков, ответили спикеру европейской комиссии: «ваша толерантность – это просто трусость». Ваши слова были истолкованы, как апология жесткой идеологической унификации.
– Скажите уж прямо: фашизма.
– В общем, да. А после всех ваших историй, об этом даже говорить смешно.
– Ладно, вы – пресса, вам лучше знать.
– Для уточнения вашей позиции я задам еще вопрос: рассказывая о свином буме, вы упомянули, что отец ребенка недостаточно тактично изложил свои претензии. А что это значит, и как он мог бы сделать это тактично?
– Он сказал примерно так: ислам учит, что свинья – нечистое животное с этим следует считаться, вы не вправе оскорблять мою веру. Он стал диктовать свободным людям, на что они имеют право, а на что – нет. Если бы он сказал: сын очень страдает из-за этого поросенка, и, если эта картинка для вас не принципиальна, то нельзя ли попросить ваших детей писать ручками с другой картинкой – реакция, наверное, была бы другой.
– Милосердие? – спросил репортер.
– Вроде того, – Грендаль пожал плечами, – В начале-то никто и не думал терроризировать мальчика этими поросятами. Моральный террор начался только в ответ на попытку принуждения. Когда к нам в гости заходит одна милая дама, вегетарианка, мы не ставим на стол мясо. Это не из уважения к вегетарианскому учению, а просто чтобы не обидеть человека из-за ерунды.
– То есть, – сказал Секар, – если бы вегетарианцы потребовали прекратить употребление мясной пищи в общественных местах…
– … То я бы демонстративно жрал сосиски в центральном парке, – закончил Грендаль.
– А если бы они не потребовали, а попросили?
– Тогда я бы не обратил на это внимания. Каждый вправе агитировать за что хочет, в пределах допустимого Великой Хартией, но эта агитация не вызывает у меня отклика.
– Иначе говоря, вы готовы пойти на уступки обременительным для вас странностям индивида, но не общественной группы?
– Верно. Потому что каждому индивиду свойственны какие-нибудь странности, но в общественной деятельности они неуместны.
– Но в случае с Холмом Предков вы, тем не менее, пошли на уступки странностям религии аборигенов.
Грендаль сделал энергичное движение ладонью, будто отталкивал препятствие.
– Ничего подобного, сен Секар. Мы встали в живую цепь, чтобы защитить объективные права людей, которые по объективным же причинам не могли сделать это сами. Право на сохранение своих святилищ есть у каждого, какие тут странности? Религия ину-а-тано и ее святилище Леале Имо – не исключение. Великая Хартия одна для всех.
– А если бы правительство решило проложить шоссе на месте мусульманской мечети, вы, сен Влков, встали бы в живую цепь, как тогда?
– Нет. Но если бы мне, как судье, подали жалобу, я запретил бы разрушать мечеть.
– Уверен, так бы и было, – сказал Секар, – но вы не стали бы лично защищать святилище ислама, как защищали святилище ину-а-тано. Вы не считаете эти религии равными?
– Не считаю, – подтвердил Грендаль.
– А как же Хартия?
– При чем тут Хартия? Хартия требует прямых действий гражданина в трех случаях: если человек в опасности, если попирается правосудие и если узурпируется власть. Ошибочное разрушение чьих-то святилищ сюда не относится. Гражданин может вмешаться в такую ситуацию на свой риск, но он вовсе не обязан этого делать.
– Но разве Хартия не обязывает нас считать все религии равными?
– Нет. Она лишь говорит о равных религиозных правах. Каждый может практиковать любую религию, и никто не вправе мешать ему, если эта практика не нарушает ничьих прав. Но каждый может проявлять симпатию к одним религиям, и отвращение – к другим. Поэтому во время «свиного бума», суд постановил изъять плакаты «мусульмане, вон из страны», но не трогать плакаты «ислам – дерьмо, мусульмане – свиньи».
– Все равно это жестоко. Большинство мусульман не участвовали в беспорядках. Их-то за что так?
– Понимаю, им обидно, – задумчиво сказал Грендаль, – Мне кажется, их проблема в том, что они не осудили своих радикалов. Поступи они так, как наши индуисты в казусе со шлягером «аватара Кришны» или как наши католики в истории с папской энцикликой «о сатанинской природе евгеники» – проблем бы не было.
– Но наших католиков за это отлучили от церкви, – напомнил Секар, – не думаю, что им было приятно.
– Да, наверное, – согласился Грендаль, – но тут приходится делать выбор: быть гражданами или слугами церковного начальства. По-моему, они сделали правильный выбор. Теперь у них своя католическая церковь, со статутами утвержденными постановлением Верховного суда, и я не замечал, чтобы наши католики очень страдали от такого положения.
– Ну, не знаю, – возразил репортер, – Ведь Ватикан и Всемирный совет церквей не признали это постановление и добились резолюции Объединенных Наций о произволе с церковным имуществом.
– Подумаешь, ООН. За 20 лет эти клоуны не выполнили ни одной своей резолюции.
– Я могу это привести эти ваши слова в репортаже, сен Влков?
– Конечно, а чего церемониться? Пока в ООН имеют право голоса торговцы кокаином, сексуальные маньяки, фанатики, террористы и людоеды, она не может претендовать на международный авторитет. Я так прямо и сказал их эмиссару.
– Представляю, что там было, – заметил Секар, шлепая по клавиатуре, – а вы знаете, председатель Всемирного совета церквей назвал Великую Хартию «новой опасной и агрессивной религией».
– Что, правда? – спросил Грендаль, – хотя, я не удивлен. Когда огласили постановление о депортации их миссии, их представитель кричал, что Конфедерация во власти сатанистов. Сатанисты – это, кажется, тоже религия. Вы не в курсе?
– Не знаю, сен Влков. Наверное, да, ведь про сатану вроде бы написано в библии.
– Вот и я не знаю… Сен Секар, это конечно ваше дело, но вы не опоздаете на встречу с Джеллой? У вас мощная машина, спора нет, но до Акорера почти тысяча километров.
– Уф! Постараюсь не опоздать. У меня еще последний вопрос: вы сами религиозны?