Тем не менее, когда прозвенел колокольчик, возвещавший о прибытии наиболее влиятельных избирателей, этот звон тревожно отозвался в душе честолюбца и зародил в нем смутные опасения. Симон не обманывал себя ни относительно ловкости старика Гревена, ни относительно его огромного влияния, он также был уверен, что министерство пустит в ход весь свой авторитет для того, чтобы поддержать кандидатуру молодого и храброго офицера, находившегося в ту пору в Африке при особе принца, к тому же сына одного из бывших великих граждан Франции и племянника супруги маршала.
— Мне кажется, — сказал он отцу, — у меня начинаются колики в желудке. Я чувствую какое-то жжение под ложечкой и тошноту, и меня точно обдает жаром...
— Даже старые солдаты, — ответил полковник, — испытывали это в первые минуты сражения, когда, бывало, загромыхают пушки.
— Что же будет со мной в палате?.. — спросил адвокат.
— Граф де Гондревиль рассказывал, — продолжал полковник, — что со многими ораторами приключаются те маленькие неприятности, которые для нас, старых закаленных вояк, знаменовали начало сражения. И все это по случаю праздной болтовни! Но ведь ты же хочешь быть депутатом, — закончил старик, пожимая плечами, — ну так и будь им!
— Отец, моя победа на выборах — это Сесиль Бовизаж! Сесиль — это огромное состояние! А нынче огромное состояние — это власть!
— О, как изменились времена! При императоре нужна была храбрость!
— Каждая эпоха может быть выражена в одном слове, — сказал Симон, повторяя замечание графа де Гондревиля, довольно точно рисующее этого старца. — Во времена Империи, когда хотели уничтожить человека, говорили: «Он трус!» Нынче говорят: «Он мошенник!»
— Бедная Франция, до чего тебя довели! — воскликнул полковник. — Пойду займусь моими розами.
— Ах, останьтесь, отец! Ведь вы наша главная опора!
Мэр, господин Филеас Бовизаж, явился первым в сопровождении преемника своего тестя Гревена, самого известного нотариуса в городе, Ахилла Пигу, чей дед занимал должность судьи в Арси во времена Революции, затем Империи и в первые дни Реставрации.
Ахилл Пигу, которому было тридцать два года, прослужил восемнадцать лет писцом у старика Гревена, без всякой надежды самому стать нотариусом. Его отец, сын арсийского судьи, умерший якобы от апоплексии, оставил свои дела в весьма запутанном состоянии.
Граф де Гондревиль, с которым судья Пигу был связан событиями 1793 года, одолжил Ахиллу деньги, чтобы внести залог, и таким образом с его помощью нотариальная контора Гревена была куплена внуком того самого судьи, который производил первое дознание в процессе Симезов. Ахилл обосновался в доме на Церковной площади, принадлежавшем графу де Гондревилю, причем пэр Франции сдавал его столь дешево, что всем было ясно, как важно для этого хитрого политика держать в руках первого нотариуса Арси.
Молодой Пигу, маленький, сухонький человечек, чей взгляд словно просверливал насквозь зеленые стекла очков, отнюдь не смягчавших его насмешливости, был хорошо осведомлен о делах всей округи и слыл зубоскалом, так как благодаря своей профессии нотариуса приобрел известную бойкость языка и уснащал свою речь острыми словечками более успешно, чем прочие жители Арси. Ахилл Пигу был еще холостяком и надеялся, что покровительство Гревена и графа де Гондревиля поможет ему выгодно жениться. Поэтому адвокат Жиге не мог скрыть своего изумления, увидев Ахилла рядом с Филеасом Бовизажем. Тщедушный нотариус, на лице которого было столько оспенных рябин, что оно казалось покрытым белой сеткой, представлял полную противоположность дородной особе господина мэра, чья физиономия напоминала полную луну, но притом луну веселую.
Лилии и розы, расцветавшие на щеках Филеаса, еще сильнее подчеркивались приветливой улыбкой, происходившей не столько от благодушия, сколько от необыкновенной пухлости губ, из-за которых ему даже придумали прозвище: «пончик». Филеас Бовизаж был до такой степени доволен собой, что улыбался всем и каждому и при всех обстоятельствах. Его пухлые губы, кажется, улыбались бы даже на похоронах, и удивительная живость, сиявшая в его младенческих голубых глазах, вполне соответствовала неизменной и невыносимо приторной улыбке. Это самодовольство тем легче могло сойти за любезность и приветливость, что Филеас выработал себе особый язык, примечательный неумеренным употреблением учтивых и елейных оборотов. Он всегда «имел счастье», осведомляясь о здоровье отсутствующих лиц, он неизменно пользовался такими выражениями, как «дражайший», «любезнейший», «милейший». Он щедро расточал соболезнования и поздравления по поводу малейших горестей или радостей человеческой жизни. Так он прикрывал этим потоком общих мест свое ничтожество, свое глубокое невежество и совершенную бесхарактерность, которую можно определить лишь несколько устаревшим словом: флюгер.
Впрочем, успокойтесь: осью этого флюгера была г-жа Бовизаж, прославленная на весь округ красавица Северина Гревен. Северина, узнав о том, что она называла предвыборной авантюрой г-на Бовизажа, в день собрания сказала ему: «Вы поступили похвально, выказав независимость, но к Жиге вы пойдете только в сопровождении Ахилла Пигу, которому я велела зайти за вами». Однако приставить к Бовизажу в качестве ментора Ахилла Пигу не значило ли ввести на собрание к Жиге соглядатая из партии Гондревиля? Поэтому нетрудно представить себе гримасу, исказившую пуританскую физиономию Симона, вынужденного оказать любезный прием постоянному гостю тетушки де Марион, влиятельному избирателю, в котором он тогда видел врага.
«Ах, — сказал он себе, — я поступил весьма опрометчиво, не дав ему денег на залог, когда он просил об этом. Старик Гондревиль оказался умнее меня...»
— Здравствуйте, Ахилл, — приветствовал он нотариуса, приняв развязный вид, — вы пришли испортить мне все дело?
— Я полагаю, что ваше собрание не является заговором против свободы наших выборов, — отозвался нотариус, улыбаясь. — Мы ведь играем в открытую?
— Конечно, в открытую! — повторил Бовизаж и засмеялся тем ничего не выражающим смехом, каким некоторые люди завершают все свои фразы и который является всего лишь ритурнелью к разговору. Затем господин мэр принял положение, которое можно было бы назвать «третьей позицией», то есть выпрямился, выпятил грудь, заложил руки за спину. Он был в черном фраке и таких же панталонах, в великолепном белом жилете, полурасстегнутом так, что можно было видеть две бриллиантовые запонки стоимостью в несколько тысяч франков. — Мы будем драться и все же останемся добрыми друзьями, — снова начал Филеас. — В этом вся суть конституционных нравов (хе! хе! хе!). Вот как я понимаю союз монархии и свободы (ха! ха! ха!)...
Здесь господин мэр взял Симона за руку и сказал:
— Как поживаете, дорогой друг? Надеюсь, ваша добрейшая тетушка и наш достойный полковник чувствуют себя сегодня так же хорошо, как и вчера... По крайней мере я так думаю (хе! хе! хе!)... — прибавил он с блаженным видом, — разве что они слегка обеспокоены предстоящей церемонией... Да, да, молодой человек, итак, мы начинаем политическую карьеру (ха! ха! ха!). Вы сделали первый шаг... отступать поздно... Это — важное решение, и я предпочитаю, чтобы вы, а не я ринулись в бушующие пучины палаты (хи! хи! хи!), как бы ни было приятно олицетворять своей особой одну (хи! хи! хи!) четыреста пятьдесят третью часть высшей власти во Франции (хи! хи! хи!).