У него было безжизненное лицо.
Как у умершего человека.
А еще через месяц случилось несчастье.
— Такие дела, Гансик, — сказал сразу одряхлевший дядюшка Пауль. — Лучше бы мы его повесили тогда, лучше бы живым закопали в землю. Нет больше нашей тетушки Гертруды. И девочек… — он тяжело вздохнул. — Они сожгли дом. Далеко не ушли, гестапо их быстро похватало. Но что мне с того? Обидно, Гансик, обидно. Я ли не старался быть хорошим и добрым хозяином? Я ли не заботился о них? Ну, наказывал, конечно, не без этого, хозяин и должен быть строгим, а я ведь заплатил за них немало марок, я имел полное право требовать послушания.
После этого дядюшка Пауль уже не расставался с Библией — толстенькой черной книгой с тончайшими страницами. Фюрер не одобрял христианства, он смеялся над верой, но для дядюшки Пауля это ничего не значило. Потеряв близких, человек очень часто обращается к Богу, ведь рядом с ним теперь его близкие, и искренне хотелось на это надеяться. Человек склонен верить в личное бессмертие, с этой верой ему не страшно жить и еще более не страшно — уходить из жизни, исполнив свою миссию на Земле. Дядюшка Пауль цитировал Библию по поводу и без повода, и это обязательно должно было отразиться на его судьбе. Так и случилось — в один прекрасный день директор детского дома представил детям нового воспитателя.
А дядюшка Пауль исчез, словно его и не было.
Спрашивать о том, куда делся тот или иной человек, не приветствовалось. «Судьба другого человека не должна интересовать вас, — сказал новый воспитатель. — Люди приходят и уходят, даже если мы их любим и уважаем. Вечны только фюрер и рейх».
Взяв в библиотеке книгу, Ганс долго листал ее тоскливым дождливым выходным. Странное дело, Бог пришел из места обитания евреев, поэтому, считал Ганс, он мог быть только тем же евреем. Но к ним в рейхе относились плохо, их считали за коварных животных, обладающих разумом. Ганс не мог взять в толк, как можно поклоняться тому, чего ненавидишь? Взрослые были странными людьми. Странными и непоследовательными. Фюрер был прав, все в мире подчинено законам Природы и Провидения, все предопределено однажды и уже не изменится. Поэтому вера в Бога теряла всякий смысл.
Но Ганс очень жалел кокетливую русоволосую и голубоглазую Марту и двойняшек Марию и Анну. Хотелось думать, что рай все-таки есть, и они сейчас живут именно там, не зная забот и сомнений.
Восьмилетнему Гансу хотелось верить, что дела обстоят именно таким образом.
С уходом дядюшки Пауля его жизнь изменилась в худшую сторону. Праздники закончились.
Осень 1957 года
СЕВЕРНАЯ КАЗАКИЯ
И вот теперь дядюшка Пауль стоял перед Гансом — совсем старый, обтесанный со всех сторон жизнью, оборванный и истертый, он просил ун-Леббеля вспомнить и отпустить его.
Ун-Леббель не мог этого сделать.
И дело заключалось не в Фридрихе ун-Битце, который все видел. Дело заключалось в самом Гансе ун-Леббеле. Он был воспитан в послушании закону, а сейчас закон представляло гестапо протектората. Ганс искренне жалел дядюшку Пауля. Но он не имел права подменять собой закон. Те, кому положено, имели право беспристрастно взвешивать грехи и ошибки дядюшки Пауля, именно они могли простить его или воздать по заслугам.
— Так я пойду, Ганс? — сказал оборванец. — Как ты вырос! Я знал, что ты станешь именно таким — высоким, рослым, красивым. Ты уже тогда был очень сообразительным. Отпусти меня, Ганс! Ты ведь видел от меня только добро. Помнишь, как мы стреляли в роще дроздов? Помнишь, как мы ходили в кино?
— Помолчи, дядя Пауль, — сказал ун-Леббель.
Ожидание было тягостным, поэтому он даже обрадовался, когда на шуршащую насыпь торопливо вскарабкались двое в черной полевой униформе.
— О-па! — радостно сказал один из черных. — А мы посчитали, что он ушел. Прекрасно! Спасибо, камрад! Как твое имя?
— Ганс ун-Леббель, третий взвод второй роты…
— Это из подразделения фон Корзига? Мы направим представление о вашем поощрении.
И они ловко потащили задержанного вниз, даже не прилагая к тому особых усилий. Дядюшка Пауль укоризненно смотрел на ун-Леббеля, выдерживать этот взгляд было неприятно, почти невозможно, и Ганс отвернулся.
У белых домиков Мариновки рычал танк. Неожиданно донесся раскат выстрела, и русскую хату охватило неяркое пламя, которое быстро разгоралось. От домиков послышался женский вопль, какие-то невнятные крики, потом все стихло. Загорелся еще один дом, потом еще один. На памяти ун-Леббеля черные деревню сжигали впервые. Обычно все сводилось к точечной операции — врывались в нужный дом, брали, кого требовалось, и уходили, не встречая особого сопротивления. Но так, чтобы сжигать всю деревню, — такого еще не было. Ненужная жестокость обычно не поощрялось. По всему выходило, что обстановка этого требовала. В детали ун-Леббель не вдавался.