— Приехали шишки из Берлина, — сказал ун-Герке. — Кто готов выполнить опасное и важное для рейха задание? Ну, разумеется, все шаг вперед, только два или три макаронника заменжевались. А потом всех, кто согласие изъявил, на медицинское обследование отправили. Отобрали двух — меня и Эрнста ун-Бломберга, а потом, когда выяснилось, что ун-Бломберг в прошлом году легкую контузию получил на тренировке, я один и остался.
Вечером они смотрели на звезды. Созвездия распластались по небу, сплетаясь в причудливые узоры, звезды мигали, высверкивали, переливаясь разными цветами. У горизонта чуть выше сосен висела яркая звезда — Венера.
— Красиво, — задумчиво сказал ун-Леббель.
— Достижимая цель, — не глядя вверх, коротко отозвался Генрих Герлах.
В один из выходных ун-Леббель отправился к морю в одиночестве.
Пляж был маленьким — желто-бурый пятачок, окруженный с одной стороны зеленоватой водой и высокими корявыми соснами с другой.
Поднявшись с намерением в очередной раз искупаться, ун-Леббель увидел женщину. Тоненькая, светловолосая, она вновь напомнила ему женщину из снов. Женщина сидела у воды, вытянув ноги, подставляя маленькие ступни набегающим волнам. В следующее мгновение ун-Леббель ее узнал.
— Барбара? — спросил он, остановившись у женщины за спиной.
Плечи женщины заметно вздрогнули. Медленно она повернула голову и посмотрела на Ганса. Она его не узнала. Трудно было узнать в молодом крепком мужчине вчерашнего долговязого и нескладного юнца.
— Вы меня знаете? — спросила женщина.
— Барбара, — уже уверенно сказал Ганс и присел на корточки рядом. — Барбара-Стефания. Штутгарт, зима пятьдесят третьего. Мальчик, которого привезли сделать мужчиной…
На лице женщины появился слабый румянец. Она вспомнила.
— Постой, — сказала она. — Как тебя звали?
— Так же, как и сейчас, — сказал ун-Леббель. — И тогда, и сейчас меня звали Гансом.
— Ты вырос, — задумчиво сказала Барбара-Стефания.
— А как вас зовут сейчас? — спросил в свою очередь Ганс. — По-прежнему Стефанией?
Женщина покачала головой.
— Мы не слишком долго носим свои имена, — вздохнула она. — Теперь меня зовут Мартой.
— Что вы делаете здесь? — нежно глядя в лицо, которое ему снилось ночами, спросил ун-Леббель.
— То же, что и тогда, — женщина грустно усмехнулась. — Это как клеймо — если проставлено, остается на всю жизнь.
В этот же вечер Ганс пришел в «веселый домик», как на острове называли публичный дом. Барбара была свободна.
В ее комнате, предназначенной для жилья и работы, они вдруг неожиданно вцепились друг в друга, обмениваясь жадными поцелуями и торопливо освобождаясь от одежд.
В этот раз все было по-другому. Совсем по-другому. Их тела сплелись на постели, втискиваясь друг в друга, словно хотели стать одним целым. Их стоны превращались в один общий стон, они дышали рот в рот друг другу, не отрывая слепившийся губ. Барбара была его первой женщиной. И, наверное, последней. Он входил в нее нежно и яростно. Глаза Барбары были широко открыты, и она неотрывно смотрела в глаза Гансу. Потом закрыла глаза, прерывисто и сильно обнимая мужчину за шею.
— Да, да, — слабо сказала она. — Да.
После любви они неподвижно лежали рядом. Слабая рука Барбары скользила по его щеке, подбородку, и трудно было понять — ласкает ли она Ганса или изучает его.
— Как ты вырос! — тихо шепнула Барбара.
Ганс промолчал.
— Мне было стыдно тогда, — вдруг призналась Барбара. — Ты был совсем мальчишкой.
— Мне тоже, — глядя в потолок, сказал Ганс.
Ему было хорошо.
— На этот раз ты не сбежишь? — с легким смешком спросила женщина. — Останешься на ночь?
Ганс остался.
Это была безумная ночь, полная любви и нежности. У Ганса не было опыта, но в эту ночь даже он понимал, что в отношениях Барбары не было рабочей добросовестности, она отдавала ему все, и он восторженно принимал ее дар, стараясь ответить тем же.
Утром он поцеловал ее на прощание, нимало не заботясь, что подумают посетители «веселого домика», увидев, как нежно он целует проститутку.
Ему было все равно.
А вечером в комнату ун-Леббеля вошел генерал Дорнбергер.
Жестом остановив вскочившего и готовящегося отрапортовать Ганса, генерал сел на стул, вытирая шею платком. Начались белые ночи, и снаружи стояло неопределенное лишенное примет время.
— Тебе нравится эта женщина? — спросил генерал.
Почему-то Гансу не хотелось говорить на эту тему, и он молча кивнул.