Следующим был он.
«Славянская макака», — с неожиданным горьким сарказмом подумал ун-Леббель.
Никогда его не интересовало собственное происхождение. Он был сыном рейха. А теперь словно какая-то трещинка образовалась в сознании, и эта трещинка не зарастала, она все ширилась. Ун-Леббель гнал от себя плохие мысли. Солдат не должен думать, на то у него есть отцы-командиры. Солдат должен исполнять свой долг перед фюрером и Германией. Долг крови.
И все-таки последнее время Гансу ун-Леббелю хотелось узнать, кем были его родители и кем был он сам. Разумеется, он знал, что родился на окраинах рейха и был сиротой. На это указывала приставка «ун» к его фамилии и сама фамилия, лишенная родовых корней и взятая с потолка ленивым писарем бюргера.
Но теперь ему хотелось заглянуть в прошлое — неужели и в самом деле кто-то из его родителей был славянского происхождения — человек расы, обреченной на подчинение и покорность. Ганс немало повидал их во время службы в Северной Казакии. Ленивые, неторопливые в движениях, неспособные к наукам и обожающие играть в свободное время на гармошке — музыкальном инструменте, похожим на аккордеон, лузгающие вечерами семечки, устраивающие драки улица на улицу и село на село, русские всегда казались ему безнадежно отставшими от передовых европейских наций.
Странно было даже подумать, что он, ун-Леббель, является потомком кого-то из них.
Странно и стыдно.
А еще через день это получило неожиданное подтверждение.
Они с Барбарой пошли купаться.
Искупавшись, Барбара заторопилась — ей надо было отоварить продовольственные карточки, выданные в «веселом домике». Сама она сейчас в продуктах не нуждалась — ун-Леббель получал все необходимое по заранее оформленным заказам. Но Барбара отдавала продукты подругам, которые в этом нуждались. Девочки из «веселого домика» ей завидовали — она была женщиной единственного мужчины. Им же порой приходилось обслуживать несколько клиентов за вечер. Особенно бесцеремонными были парни из охраны — обслуживание в домике было бесплатным, вот они и старались за вечер получить как можно больше впечатлений, благо все они были молоды и крепки и могли поменять в течение вечера нескольких партнерш.
Барбара ушла, а Ганс остался нежиться под неярким северным солнцем, которое, впрочем, грело в это лето, как никогда. Старожилы острова даже припомнить не могли другого года, в котором было столь же много ясных и теплых дней.
Накануне на остров приехал обергруппенфюрер Эрнст Кальтенбруннер. Это был широкоплечий старик двухметрового роста с рваными шрамами на грубом неулыбчивом лице. Он был руководителем СД, и на остров его привели вопросы государственной безопасности.
Возможно, кого-то в министерстве испугала болтливость доктора Мезлиха.
Говорил Кальтенбруннер на ужасном венском диалекте, проглатывая окончания слов, отчего его речь казалась невнятной. Он много курил, в основном — трофейный «Кэмел» с желтым верблюдом на пачке. Сигарету он никогда не выкуривал до конца, а неожиданно посреди разговора тушил ее пальцами и засовывал окурок в пачку, чтобы через несколько минут вновь достать его и прикурить от зажигалки, выполненной из гильзы крупнокалиберного пулемета. Ганс никогда не видел подобных зажигалок. Беседовавший с каждым из них Кальтенбруннер заметил любопытство юноши, подкинул зажигалку на широкой ладони и любезно пояснил:
— Изделие русских. Трофей с Восточного фронта. Она у меня уже семнадцатый год, только фитили меняю и кремни.
— Вы воевали, господин обергруппенфюрер? — уважительно поинтересовался Ганс.
Кальтенбруннер дернул щекой.
— Начальство не воюет, камрад. Начальство организовывает войну. Но ты можешь мне поверить — это значительно труднее, нежели воевать самому.
Сейчас, лежа среди камней, ун-Леббель услышал его характерный сиплый голос заклятого курильщика. Собеседником Кальтенбруннера был доктор Рашер, уж его-то голос Гансу был хорошо знаком. Видимо, прогуливаясь и беседуя, они забрели на берег моря, где лежал ун-Леббель.
— Все это лирика, — нетерпеливо сказал Кальтенбруннер. — Один воспитанник, два, да хоть целая сотня. Это никого не должно волновать. В бюргерах их тысячи.