Ей — три года. Ева играет со старшей сестрой Ноэль в ладушки, едва касаясь ладонями, чтобы не создавать громких хлестких хлопков, а двое старших братьев Александер и Поль высматривают в окнах силуэты родителей.
Сейчас крайне неспокойное время — то и дело слышен звук артиллерии или гулких взрывов гранат или мин.
Братья нервничают, приговаривая, что родители должны были давно вернуться, а старшая сестра оборачивается на их слова, кривясь от чувства тревоги.
Конечно, маленькая Ева заметила настроение сестры, и играть ей расхотелось. Она слабо представляла, что происходит, но знала, что вести себя нужно тихо и делать то, что говорят родители и старшие братья с сестрой. Крошка Адерли слышала, что сейчас идет война, но трехлетний ребенок обычно воспринимает это лишь как набор букв, без осознанности.
Хотя наглядным примером для ребенка стал случай, произошедший около трех недель назад. Когда ее семья впервые за несколько месяцев вышла из дома, до этого постоянно скрываясь под половицами. Перебегая по улице и укрываясь за домами, Ева видела тела людей, лежащих на земле. В неказистых позах, небольшой горкой внахлест, в порванной одежде и бурыми пятнами от пуль.
Она узнавала в них соседей, что когда-то передавали ей со старшей сестрой молоко, пожилых людей, что всегда с улыбкой здоровались с ней, несмотря на опасное время, в котором они доживали свой век.
Маленькая Адерли не понимала, почему эти люди лежали на холодной земле и не двигались…
«Они спят?»
Но почему никто не дернулся, не перевернулся на другой бок, пока они вшестером бежали к дому, который должны были занять на этот раз?
— Ноэ… — позвала девочка.
— Тише, Ева!
— Почему мама и папа еще не вернулись? Они тоже спят на улице?
— Нет, Ева, — отозвался Поль. — Они скоро придут и принесут нам что-нибудь поесть. Они оба вернуться домой!
И маленькая Ева верила. Сколько она себя помнила, мама и папа действительно возвращались, пусть и со скромным уловом — половиной булки хлеба, ягодами или чем-то еще.
Братья продолжали высматривать родителей, а сестры сидели и обнимали друг друга, чтобы согреться. Ноэль пыталась успокоить сестренку, шепча ей какой-то веселый стих, что она выучила еще со времен первых классов школы.
— Идут! — объявил Алекс, освобождая проход двери, чтобы родители могли войти.
Дети семейства Адерли с надеждой переглянулись друг с другом. Первой забежала мать, оглядывая детей, затем вошел отец, плотно закрывая дверь.
— Все! По местам!
Старшие дети с ужасом переглянулись, а трехлетняя Ева почувствовала, как руки сестры схватили ее и потащили куда-то вглубь дома. Ноэль отодвинула две дощечки в стене и затолкала младшую сестру, затем быстро взбираясь в полость стены сама.
— Молчи, пока я не скажу: «все»! — шепнула Ноэль, вытягивая руку, чтобы закрыть их дощечкой, придерживая за крючок, что прикрутили к изнаночной стороне.
Полость в стене была небольшой, но две маленькие девочки могли в ней спрятаться, хоть старшей и приходилось подгибать колени, чтобы совсем не теснить младшую.
Прогремел глухой стук — это была выбита дверь, теперь лежащая на полу. Девочки расслышали шаги нескольких человек и речь на незнакомом языке.
Ноэль сильнее прижала Еву к себе и закрыла ей рот рукой.
Старшая Адерли знала, со слов родителей, что это немецкие солдаты и что искали они еврейские семьи. В Лионе был концентрационный лагерь, где держали людей их расы. Ноэль плохо понимала странные для девятилетнего ребенка термины, такие как: «расовость», «нация», «генофонд» — она должна была узнать о них гораздо позже. Школьница понятия не имела обо всех ужасах, что вермахтовцы творили с пленными, но знала, что если их схватят, в конце концов — убьют.
Старые половицы заскрипели, словно расстроенный струнный музыкальный инструмент. Девочку охватила паника, но когда она услышала всхлип младшей сестры, то сознание Ноэль будто вынырнуло из толщи воды. Понимая, что сестренка начинает плакать, старшая аккуратно погладила Еву, пытаясь успокоить, иначе — их услышат.
Тут же речь солдата стала еще слышнее, как и его шаги.
Ноэль поняла, что немецкий солдат зашел в их комнату.
Где-то рядом раздался стук, а затем шаги вермахтовца, что находился с ними в одном помещении, сошли на «нет» — он вышел. Мужчина закричал, а ему на плохом немецком стал отвечать отец девочек.
Ноэль охватил ужас — отец решил отвлечь все внимание на себя, понимая, что дочерей, скорее всего, раскроют!
В полости стены не было щелок, чтобы посмотреть, что творится снаружи, поэтому приходилось напрягать слух. Девочка, казалось, забыла, как дышать, пытаясь сосредоточиться.
Раздалось два выстрела и грохот падающего тела.
— Es waren zwei von ihnen! Suche sie!*
Ноэль только начинала учить немецкий язык, когда заканчивала первый класс, и помнила только то, что «zwei» означает «два».
Когда шаги стали приближаться, Ноэль вновь закрыла рот сестре, чтобы та не попыталась произнести и звука.
«Молчи! Молчи! Молчи!»
Шаги. Речь солдат стала доноситься из другой комнаты. Раздалось несколько выстрелов. Ноэль чувствовала, как младшая дрожит от каждого звука, и ее страх, словно яд по венам, начал растекаться в теле старшей. Ноэль почувствовала выступившие слезы, что пеленой ослепили ее глаза.
Лежа в полости стены, Ноэль прислушалась, понимая, что вермахтовцы спустились в подвал, однако там никого не было и можно было не волноваться.
— Nein! Nein, warte, ich bin kein Jude! — встревоженный голос Алекса, казалось, заполнил весь дом.
— Dies ist der zweite! — прогремел голос немца.
Солдаты покинули дом лишь через час. Сестры еще несколько часов пролежали в одном положении, пока заплаканная мать не открыла их, помогая выбраться дочерям. Все тело отекло и болью отзывалось каждое движение.
Когда девочки вышли вслед за матерью в главную комнату, то у угла лежало тело их отца. Возле него сидел средний брат, а мать упала на колени, больше не понимая — что ей теперь делать?!
— Ноэль… А папа спит?
— Да, Ева, он крепко спит… — слезы стекали по щекам сестры, а рука сжимала ладонь младшей с неконтролируемой силой, от чего пальцы трехлетней Евы забагровели.
Тогда Семья Адерли потеряла главную опору — отца и старшего сына, которого увезли в лагерь. К слову, пока Еву не отдали в детский дом, его так и не нашли, а что было после — она и не знает до сих пор.
Ужас, от которого они бежали, закончился через пятьдесят четыре дня. Их семья находилась на тот момент в госпитале для гражданских, куда попала мать, получившая ранение, и пока она пребывала там на лечении, обеспечивала убежище и своим детям. Это был их единственный шанс на спасение. Не только потому, что госпиталь был зыблемым гарантом безопасности, еще одной причиной пребывания полного состава семьи стали непонятые приступы у младшего ребенка — Ева переставала дышать.
Лишь позже, ей поставили диагноз астмы.
Уже в 1946-ом, когда Франция стала пытаться встать на ноги после войны, мать Адерли столкнулась с еще одной проблемой — постоянные лекарства для младшей дочери. Если ранее приступы были единичными, то, по мере взросления, становились все чаще. К сожалению, лекарства пусть и были дорогими, но в тоже время они были слабо эффективными.
Все деньги уходили на самую младшую, отчего двое старших детей часто голодали. У них не было нормальной одежды и одеял, не говоря уже об игрушках или какой-то другой роскоши. И однажды, в порыве злости Ноэль рассказала убитой горем женщине, что если бы не Ева — ее муж и их отец был бы жив.
Мать, ослепленная самыми едкими чувствами, словно отвернулась от самой младшей дочери, из-за которой она потеряла двух любимых ею людей. Совсем позабыв, что Ева тоже часть ее семьи.