— Ты… Что происходит, Кенни?
Состояние Леви было как у человека, вышедшего из комы — наивный, не знающий и странный для окружающих. Старший Аккерман с недоумением посмотрел на племянника, но его честное, не понимающее лицо, заставило его ответить «как есть», без присущей ему доли сарказма в своей речи:
— Тебя задержали за избиением какой-то женщины, а позже в твоем доме нашли труп твоей жены. Против тебя выдвинуты серьезные обвинения…
— Это правда? — младший Аккерман знал, кто точно знает все.
— Ты мне скажи! Что за херня с тобой твориться, Леви?! Я мог спустить на тормазах первое происшествие, лично видел эту пигалицу, но твоя обожаемая женушка… За что ты ее? Зачем мне соврал?
— Нет, Кенни, я сказал, как было на самом деле… Я и пальцем ее не тронул!
— Я видел бумажки… — расплывчато начал комиссар, решив предупредить племянника. — Блять, прости, Леви! Я не знаю, что теперь делать! Если все так, то, не разобравшись, эти продажные свиньи уже приготовили обвинения против тебя. Я пытаюсь настоять на подробной экспертизе, потому что, судя по рассказам, у нее вся шея разодрана, она же астматичка была, но этим уродам намного проще, что…
— Что Я?! Я убил свою жену?! — выкрик младшего Аккермана не дал закончить Кенни его предположение.
Это был выстрел в упор — никто не верит ему!
Он чувствовал боль, которая не думала стихать. Ни одно лекарство в мире, ни один наркотик не мог заглушить ее, заставить его разум хоть на секунду забыть о ней. Он хотел начать бить стены, стесывая кожу на костяшках, истошно вопить, чтобы все знали, как ему больно.
Но он молча сидел на краю кровати, даже не чувствуя, как текут слезы и дрожат пальцы.
Ему было плевать, что Кенни увидит его слабым.
Ему было больно.
Так больно, будто он потерял часть себя. И это ощущение не покидало.
Ни на секунду.
Кенни что-то говорил, пытаясь проверить состояние племянника, но тот слабо реагировал на его слова.
Довольно поздно услышав приближающиеся шаги, старший Аккерман увидел подходившего к ним старшего комиссара Трэксли, что окинул их взглядом, полным пренебрежения.
— Готов признаться? — с вызовом произнес подошедший мужчина.
Аккерман промолчал, а Кенни недоброжелательно усмехнулся.
— Твое дело дополнено, сформировано и передано в суд. — То, с каким удовольствием он рассказывал неутешительные вести, наводило на мысли о садистической натуре и ушибленном чувстве справедливости Трэксли. — Перед процессом запросили отправить тебя на психиатрическое освидетельствование. Это может занять пару недель.
— А как же моя жена? — напомнил он старшему комиссару.
— А причем здесь она? Боюсь, ей уже все равно…
— Я хочу ее увидеть напоследок и… — Леви не хотел произносить эти слова вслух. — И… Ее ведь нужно похоронить.
— Кто-нибудь из ее близких родственников этим займется…
— Она сирота.
— Ну, значит, ваши друзья или профсоюз. Не волнуйся, ее тело придадут земле.
— Я могу написать прошение? — не теряя надежды, спросил младший Аккерман.
— Прошение чего?.. — не понял Трэксли.
— Я хочу увидеть свою жену и похоронить ее.
— Позволю напомнить, ты обвиняешься в…
— Я не виноват, а если и так, то еще докажите! — вскочил с кровати младший Аккерман. — Я хочу увидеть ее!
— Хах, — язвительно усмехнулся Трэксли. — Не думаю, что ты получишь одобрение, но я пришлю к тебе стенографистку. — Развернувшись на сто восемьдесят градусов, комиссар Трэксли хотел покинуть тускло освещенный коридор крыла одиночных камер, но:
— Слушай, Трэксли… — обратился Кенни.
— Старший комиссар Трэксли, для вас, комиссар Аккерман! — сделав интонацию громче, с укоризной выпалил мужчина. Как и многие, он недолюбливал необычного комиссара.
— Простите-простите, — переигрывая с сожалением, ответил Кенни, — такого глупца из подворотни не научили банальным основам вежливости, в отличие от вас, Монсеньор. — Пренебрежение старшего Аккермана сочилось в каждом слове. — Однако даже такой босяк, как я, знает, что для начала необходимо провести полную экспертизу, а не поверхностные исследования, и только после полученных результатов выдвигать обвинения в адрес подозреваемого Аккермана. К чему спешка, старший комиссар Трэксли? Позволю себе напомнить, экспертиза — сложный, трудоемкий и долгий процесс.
Сузив глаза и недовольно опустив уголки губ вниз, старший комиссар не спешил с ответом, пытаясь предостеречь собеседника от продолжения разговора своей гримасой, но Кенни вынуждал его к ответу.
— А может, кто-то имеет на вас влияние? Расскажите мне, я доложу в Национальную Ассоциацию, и, после проведения служебной проверки, вы сможете работать, согласно инструкциям. Как вам мое предложение?
— Отличная идея, комиссар Аккерман! Жаль, что ваш подопечный все равно окажется в исправительном учреждении. Ваши старания не помогут ему, ведь его вина — практически доказана!
— Я могу лично убедиться в документальной и исследовательской составляющей доказательной базы?
— Это конфиденциальное дело, и вы не имеете доступа к нему! Ознакомитесь с его деталями в суде, и, поверьте, вы, останетесь разочарованы… — закончил старший комиссар, поспешно покидая злополучное помещение.
— Ублюдок, чертов! Леви, я… — начал было Кенни, но племянник перебил его:
— Да, я знаю…
Стенографистка пришла только через сорок минут. Пока они составили прошение, подошел конец рабочего дня, и теперь его просьбу, изложенную в бумажном виде, смогут передать лишь завтра.
Время ускользало, а обстоятельства никак не складывались в нужный пазл. От этого бывшего капитана распирало чувство обиды и гнева.
Следующей ночью он не смог заснуть, лишь смотрел в потолок. Уже двое суток потеряны, а ответа не поступило. Притрагиваться к ужину желания не было. Казалось, он впал в анабиоз, абсолютно не реагируя на внешние раздражители. Так продолжалось до обеда следующего дня.
После «16:00» к нему пришла стенографистка, зачитав решение комитета.
«Отказано в прошении».
Он ее не увидит!..
Спустя пару дней крыло одиночных камер потревожил конвой для перевозки группы подозреваемых в преступлениях различной тяжести в психиатрическую клинику для проведения судебного освидетельствования. Леви не оказывал сопротивления, прилежно выполняя все требования, оглашенные служащими.
Ехать пришлось долго — около тех с половиной часов, судя по наручным часам одного из жандармов. Заключенным было запрещено разговаривать друг с другом, однако рассматривать «братьев по несчастью» — никто запретить не мог. В салоне не было окон, а четверо жандармов, стоявших в построении по периметру салона, не сводили с них глаз, как и с оружия, но, по крайней мере, ранее буйный бывший капитан не собирался нарушать дисциплину.
По приезду, небольшой группой заключенные вышли строем из служебного микроавтобуса и проследовали друг за другом к входу лечебницы. Там уже стояли трое санитаров вместе с женщиной, которая позже заполнила документы прибывших. Аккерман удивился тому, как на группу людей, таких, как он — она смотрела с безразличием.
Ее не волновали преступления, по которым выдвинуты обвинения и назначено освидетельствование. Ее не интересовала ни его внешность, на которую обычно велись молоденькие девушки-сверстницы, ни бархатистый и притягательный голос. Эта женщина, словно оболочка, стояла перед ним, выполняя на автомате заученные годами движения, но кто угадает — в каких облаках витала ее сущность?
На самом же деле, она просто ждала, когда этот день закончится. Как и все здесь. Врач, персонал и пациент ждали, когда этот день закончится. Все устали от безумия, пропитавшего эти стены. А Аккерман отлично вписывался в антураж обстановки, уставший от безумия его никчемной жизни.
После регистрации его провели в палату, сказав, что как у врача появится время для беседы, то за ним придут. Леви прождал весь вечер, ожидая тучного старика или неопытного юнца с идеально отглаженным воротничком рубашки.